Журнал Наш Современник №8 (2001)
Шрифт:
Обнял маму, сменил белье, обновил перевязку — побежал к Ване Бузину, демобилизовавшемуся — и тоже по ранению — на месяц раньше, чем он. В своих записках для книги воспоминаний о поэте, Иван Игнатьевич писал: “Хорошо помню Сережу в тот далекий апрельский день, когда он в бушлате, выцветших галифе и кирзовых сапогах вплотную подошел ко мне и спросил: “Что, не узнаешь?” — и подал мне свою обгорелую руку. Да, я действительно тогда не узнал его. Тяжелые ожоги на лице еще не зажили и гноились”.
В городе в то время было безлюдно и глухо.
Что скрывалось за этими словами, Иван Игнатьевич умолчал... Хотя, как я понял из последующих бесед с ним, и знал. А скрывалась за ними извечная, для литературы классическая драма неразделенной любви... Боясь, видимо, жестоко ранить сердце фронтовика, Людмила все откладывала решительный разговор. И в душе Сергея, естественно, не умирала надежда... Развязка наступила неожиданно. В разговоре с подругой — Сергей случайно услышал — Людмила в сердцах бросила: “Да, он хороший! Но не могу я выйти за урода, не могу!”
Все... Поезд, что называется, полетел под откос. Сергей в этой катастрофе, слава Богу, уцелел, но, как свидетельствуют близко знавшие его в те дни люди, мог и...
К сожалению, я об этой драме поэта знаю только то, что он рассказал сам в стихах, посвященных “Л. П.”. Судя по ним, можно сказать, что он вскоре смирился с утратой, приняв ее как судьбу, которую, как известно, ни объехать, ни обойти нельзя. Смирился, но не разлюбил. И не скрывал этого даже от самых близких людей, зная, что первая любовь не подлежит упреку. Ей он обязан прекрасными стихами, которые вполне можно отнести к шедеврам любовной лирики:
У той березки, где с тобой
Встречалися мы вечер каждый,
Пробитое насквозь стрелой
Я сердце вырезал однажды.
Мы говорили, на заре
Прощаясь, перепутав руки:
“Сотрется сердце на коре,
Но не стереть любовь разлуке”.
Смешная юность далека...
Ты замужем, и ты забыла
Веснушчатого паренька,
Которого тогда любила.
А я пришел сюда и вот
Гляжу, один в саду просторном,
Как сердце на коре живет...
И лишь стрела на сердце стерлась.
1945
А дальше были “Стихи о первой любви” (1954 г.), поэма “Одна любовь”, навеянная случайной и, кажется, последней встречей (1959 г.), “Голос первой любви” (1958 г.):
Голос первой любви моей — поздний, напрасный —
Вдруг окликнул, заставил на миг замереть
И
Голос первой любви, как ты мог уцелеть?
На следующем стихотворении из этого ряда остановлюсь особо. Оно тоже навеяно разрывом с любимой, но только навеяно: идея его значительно глубже, в нем, на мой взгляд, ключ к пониманию творчества поэта первых послевоенных лет.
Начинается стихотворение с обращения — к кому, не трудно догадаться:
Вот человек — он искалечен,
В рубцах лицо. Но ты гляди
И взгляд испуганно при встрече
С его лица не отводи.
Он шел к победе, задыхаясь,
Не думал о себе в пути,
Чтобы она была такая:
Взглянуть — и глаз не отвести!
Победа здесь осмысливается не как финал кровопролитного сражения, а как условие предстоящих деяний победителей. Деяний, коими будет красна и величественна она, Победа. И значит — Держава! В самом деле, много ли будет радости от Победы, если и после нее еще долго останутся лежать в развалинах города, а деревни из последних сил будут убиваться на одичавшей вконец земле? Знаю: на фронте не было солдата, который не связывал бы грядущую победу со счастливой жизнью после войны. Слишком дорогую цену платили солдаты и народ в целом за Победу, чтобы согласиться на меньшее.
Едва отгремели последние залпы и фронтовики вернулись домой, в стране стал набирать силу энтузиазм созидания, восстановления разрушенного. Все — почти все — понимали, что хорошая жизнь не свалится манной небесной на головы. Ее, хорошую-то, надо было еще “сбить-сколотить”, как колесо в известном присловии, чтобы сесть да и поехать; “сбить-сколотить” своими руками, которым предстояло еще “привыкнуть к топору, как к пистолету”.
* * *
А может быть, и хорошо, что все сложилось так, а не иначе. Теперь уже ничто не держало его в Белозерске. И он едет в Ленинград, оформляется на второй курс университета, знакомится с поэтом-фронтовиком Михаилом Дудиным, показывает ему свои стихи; тот, восхищенный, тащит их в издательство, горячо рекомендует к изданию, сам берется выступить в качестве редактора...
И — о чудо! — книжка вскоре выходит — маленькая, правда, карманного формата (в стране не хватало бумаги), выходит под символическим для него названием “Третья скорость” — на танке это самая стремительная скорость — скорость атаки.