Журнал "проза сибири" №0 1994 г.

Другаль Сергей Александрович

— Но ведь так оно и бывает в действительности.

Чехов считал образцом рассказы Мопассана. Если бы не то, что он сам так говорил, я [Соэм] никогда бы этому не поверил, на мой взгляд, и цели, и методы у Чехова и Мопассана совершенно различны. Мопассан стремился драматизировать повествование и ради этой цели готов был пожертвовать правдоподобием. [Соэм разбирает некоторые рассказы Мопассана и находит у них мало общего с чеховскими. — Б.Ш.] У меня создалось впечатление, что Чехов нарочито избегал всякого драматизма. Он описывал обыкновенных людей, ведущих заурядное существование.

„Люди не ездят на Северный полюс и не падают там с айсбергов, — писал он в одном из писем. — Они ездят на службу, бранятся с женами и едят щи“.

На это с полным основанием можно возразить, что люди на Северный полюс все-таки ездят, и если не падают

с айсбергов, то подвергаются многим не менее страшным опасностям, и нет никаких причин, почему бы не писать об этом хорошие рассказы. Что люди ездят на службу и едят щи, — этого явно недостаточно для искусства, и Чехов, как кажется Соэму, вовсе не то имел в виду. Для рассказа надо, чтобы они на службе прикарманивали мелочь из кассы или брали взятки, чтобы били или обманывали жен и чтобы ели щи со смыслом — то есть, чтобы это был символ семейного счастья или же, наоборот, тоски по загубленной жизни.

Многие чеховские фразы сразу сделались знаменитыми, а потом вошли в обиход русского языка, и многие уже не знают, кто первым их произнес:

„Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда" — полная профанация доказательности.

„Волга впадает в Каспийское море" — глубокомысленное изречение общеизвестных истин.

„На деревню дедушке" — письмо без адреса.

„Лошадиная фамилия" — неожиданное отпадение памяти, невозможность вспомнить обычное слово.

„В Москву, в Москву, в Москву!" — крайнее нетерпение.

„Мы еще увидим небо в алмазах" — иронически-недоверчивое отношение к будущему.

„Человек в футляре" — нудный, боязливый, закомплексованный человек.

„Дама с собачкой" — интеллигентная женщина.

„Унтер Пришибеев" — тупой фараон.

„В Греции все есть!" — смысл этого выражения понятен только русским.

„По капле выдавливать из себя раба" и любимая фраза большевистских унтер-пришибеевых: „В человеке все должно быть прекрасно!" — тоже чеховские. Самые обыкновенные слова „хамелеон", „злоумышленник", „попрыгунья", „хирургия", „налим", „чайка", „крыжовник", пройдя через чеховские рассказы, приобрели в русском языке как бы дополнительный, „чеховский" смысл. Таких слов очень много.

Врачебная практика, пусть и урывочная, сводила Чехова с людьми самых разных мастей — с крестьянами и фабричными рабочими, с владельцами фабрик и купцами, и со всякими крупными и мелкими чиновниками, игравшими в жизни народа столь разорительную роль, и с помещиками, скатившимися после отмены крепостного права к полной деградации. С аристократами и революционерами он, насколько можно судить, в те времена не знался, Соэм помнит только один рассказ под заглавием „Княгиня", в котором Чехов говорит об аристократии, и небольшую повесть „Рассказ неизвестного человека", где речь идет о народовольце, которому до чертиков „обрыдло" [надоело] заниматься террором. Он с беспощадной откровенностью описывал пассивность и никчемность помещиков, мерзость запустения в их хозяйствах; рисовал горькую судьбу фабричных рабочих, живущих впроголодь и работающих по двенадцать часов в сутки, для того чтобы хозяева могли покупать себе новые имения; изображал вульгарность и корыстолюбие купеческого сословия, грязь, пьянство, скотство, темноту и лень обираемых, вечно голодных крестьян и их зловонные, зараженные паразитами жилища.

Чехов умел придать тому, что описывал, удивительную живость. Ему веришь безоговорочно, как правдивому свидетелю событий. Но Чехов, конечно, не просто излагал события, он наблюдал, отбирал, домысливал, комбинировал. Кто-то из литературных критиков того времени [Розанов] удачно сказал о методе Чехова: „Неслучайный подбор случайностей". В своей удивительной объективности стоя выше частных горестей и радостей, он все знал и видел. Он мог быть добрым и щедрым не любя, ласковым и участливым без привязанности, благодетелем, не рассчитывая на благодарность.

Старый писатель не был „дурой", он знал о чем говорил, такая бесстрастность возмущала многих современных ему авторов, вызывала резкие нападки, а некоторые попросту завидовали его славе — „никогда большим писателем не был и не будет" [Михайловский], „средний писатель, временщик" [Скабичевский], „возвеличивание Чехова до Пушкина и Гоголя — низкий обман публики" [Ежов]. Но больнее всего Чехов переживал отношение к себе друзей и знакомых. Он вырос в „обыкновенной" среде, был своим, обыкновенным человеком, как все. Когда близкие наконец-то начали догадываться, „кто он такой", многие не поверили, отвернулись от

него. Некоторые узнавали себя в чеховских персонажах и обижались. Конечно, Чехов брал своих героев из жизни — где же их еще брать? — но это узнавание было слишком буквальным. Его друг, прекрасный художник Левитан, узнал себя в неудачливом художнике в одном из рассказов и чуть не вызвал Чехова на дуэль. Его хорошо воспринимали как домашнего врача, интересного собеседника, публикатора смешных рассказов — это было понятно, это нравилось. Юморист, беллетрист — да. Писатель? Великий русский писатель? Кто, Чехов?! Гордость русской литературы?! Не смешите! Обывателю казалось, что человек, живущий по соседству, покупающий хлеб в той же булочной, участвующий в совместных кутежах — никак не может быть писателем. Писатели — это Пушкин, Гоголь, Толстой или, на худой конец, Боборыкин с его нескончаемыми романами, или даже Лейкин, живущий где-то далеко... пусть даже в Москве или в Петербурге. Кто видел Пушкина или Гоголя? Кто знаком с Боборыкиным или с Лейкиным? Никто. Писатель невидим, писатель недоступен, а Антошка Чехов — какой же он писатель?

„Таханрох" постоянно напоминал о себе. Чехов все прекрасно понимал и тяжело переносил глупые знаки внимания посторонних, зависть знакомых, охлаждение друзей. Иногда даже становился похожим на своего знаменитого Ионыча. Его изводили непрошеные визитеры.

„Мне мешают! — сердился он. — Только сяду за письменный стол — лезут всякие рыла!"

У кого-то на именинах первый тост подняли „за присутствующего среди нас классика русской литературы! Я не знал куда деться от стыда". В ресторане „Славянский базар" какой-то купец узнал Чехова, поперхнулся водкой и обрызгал свою даму. „Расстегай не дадут съесть спокойно!" Беллетрист Ежов: „Чехову платят по 40 копеек за строку! За что?!"

Чехова обвиняли в равнодушии к событиям и общественным интересам того времени. Один из тогдашних, а ныне забытых, литературных критиков [Скабичевский] сказал, что „от своей беспринципности господин Чехов умрет пьяным под забором". Чехов, кажется, обиделся, а фраза стала литературной, исторической. Русская интеллигенция требовала от писателей, чтобы они вплотную занимались социальными вопросами. Чехов же в ответ говорил: дело писателя — показывать факты, а читатели пусть сами оценивают и решают, как тут быть. Он считал, что от художника нельзя требовать рецептов разрешения социальных вопросов. Для этого есть специалисты, писал он, вот пусть они и судят общество, предсказывают судьбы капитализма, дают рецепты от пьянства. Пусть каждый занимается своим делом. Это кажется справедливым. „ЛИТЕРАТУРА ЕСТЬ ОПИСЫВАНИЕ ЛЮДЕЙ, А НЕ ИДЕЙ", — эта фраза приписывается Чехову, хотя и не подтверждена документально. При всем том, что Чехов старается быть предельно объективным и описывать жизнь как можно правдивее, невозможно, читая его рассказы, не чувствовать, что жестокость и бескультурье, о которых он пишет, коррупция, нищета бедных и равнодушие богатых неизбежно приведут в конце концов к кровавой революции.

С перерывами, уезжая и возвращаясь, Чехов прожил в Мелихове пять лет, и в целом это были счастливые годы. Он написал там лучшие свои рассказы, за которые ему уже платили по очень высокой ставке — 40 копеек за строчку, то есть почти шиллинг. Он принимал участие в местных делах, хлопотал о строительстве новой дороги, на свои деньги построил для крестьянских детей три школы. У него подолгу жил брат Александр, запойный пьяница, вместе с женой и детьми, приезжали знакомые, гостили, случалось, по нескольку дней; Чехов, правда, жаловался, что они мешают работать, но на самом деле уже не мог без всего этого жить.

— Русские писатели любят, чтобы им мешали писать, — шутил он.

Несмотря на постоянное плохое самочувствие, он был всегда бодр, дружелюбен, любил проказы и шутки. Иногда он уезжал „проветриться" в Москву или Петербург, где не обходилось без возлияний. Во время одной из таких увеселительных поездок, в 1897 году, у Чехова открылось сильнейшее горловое кровотечение, и его пришлось поместить в клинику. Несколько дней он висел между жизнью и смертью. До сих пор он отказывался верить, что болен туберкулезом, но теперь врачи сообщили ему, что у него поражены верхушки обоих легких и, если он не хочет умереть в самом ближайшем будущем, надо изменить образ жизни. Чехов вернулся в Мелихово, хотя и понимал, что оставаться там на зиму нельзя. Приходилось отказаться от врачебной деятельности. Он уехал в Европу — в Биарриц, потом в Ниццу, а оттуда перебрался в Ялту, в Крым. Доктора рекомендовали поселиться там постоянно, (с врачами ему не повезло, этот совет был крайне рискован, зима в Ялте похуже, чем в Москве), и на аванс, полученный от своего друга и издателя Суворина, Чехов строит себе в Крыму дачу. Он по-прежнему находится в самых стесненных финансовых обстоятельствах.