Журнал "проза сибири" №0 1994 г.

Другаль Сергей Александрович

Итак, Чехов не успел вложить нобелевскую премию в школы, но ОТДАЛ ЕЕ НА ПАРТИЮ. Остров Сахалин и остров Капри не прошли для него даром. Чтобы спасти мир от обездоленных, надо было помочь самим обездоленным. Поразительно предвидение этого непрактичного человека: он начал скопом скупать крайних ультра-революционеров — в 1915 году в разгар войны он выделил 100 тысяч долларов — большие деньги по тем временам — на побег за границу' группы видных ссыльных-большевиков, среди которых были Свердлов, Розенфельд [Каменев], Джугашвили [Сталин] с условием прекращения ими политической деятельности. Они подписали это обязательство и вышли из игры, — кто удрал за границу, кто растворился в российских просторах. Вмешательство в политику этого мягкого, деликатного, больного человека ничем не объяснимо. Или он к тому времени уже изменился? Программа помощи ссыльным и каторжным принесла успех, многие большевики и левые эсеры были куплены

на корню, но повлияла ли эта акция на конкретное развитие политических событий? В 1915 году большевики ни на что уже не надеялись, сам Ленин безнадежно говорил, что „до революции мы уже не доживем, ее сделают наши правнуки лет через сто". Следует ли признать прямое воздействие Чехова на историю? Или его вмешательство в политику ограничилось простой заменой, равной нулю — „шило на мыло“, ушли одни, пришли другие? Что было бы, если бы? Не в пример поверхностному Аверченко и злому Бунину, Чехов так мудро объяснил и высмеял Ленина, что авторитет „Ильича" был подорван даже в самой партии. Сразу же после Кронштадтского восстания Ленина тихо отстранили от власти, а сильный человек Лейба Бронштейн [Троцкий], подмяв под себя более слабых соратников — Бухарина, Зиновьева и других, еще мельче — Радека, Скрябина [Молотова], оказался калифом на час — наверно, не вышел ростом, нужен был совсем-совсем маленький. Таким диктатором оказался Сергей Костриков [Киров], а рядом с ним и под ним маленькие и пузатенькие Хрущев, Жданов, Маленков... Но мы сильно забежали вперед.

Чехов вернулся в Крым в свою резиденцию, где и пребывал до конца жизни почти безвыездно.

Соэм с удовольствием вспоминает, как, будучи в сентябре 1917 года в Петрограде в качестве тайного агента „Интеллидженс Сервис", по долгу службы встретился с Александром Керенским, временным правителем России, склоняя его от имени стран Антанты держать фронт и не выходить из войны с Германией, а потом по неудержимому велению души нелегально съездил в Москву в одном вагоне с какими-то пьяными дезертирами, которые на полном ходу чуть не выбросили его из вагона, и искал встречи с Чеховым, который ненадолго приехал туда из Ялты, но не получилось: Антону Павловичу не захотелось встречаться с английским шпионом, а в октябре Соэму спешно пришлось удирать от большевиков.

В 1920 году при неудержимом наступлении красных на Крым, французы по просьбе Врангеля (царский генерал, не путать с джинсами „Wrangler") подвели к Ялте военный корабль, и черный барон в домике Чехова упал на колени и умолял нобелевского лауреата эвакуироваться во Францию. Чехов отказался, но попросил Врангеля забрать с собой восьмилетнего украинского хлопчика, родители которого, махновцы, погибли от рук большевиков. Врангель смахнул слезу, перекрестил Чехова, поцеловал ему руку, взял за руку хлопчика и взошел на корабль. [Хлопчика звали Панас Вишневой. На корабле он попал под покровительство французского шкипера, эфиопского негра, а его необыкновенная судьба и судьба его правнука Сашка Вишневого описана Соэмом в романе „Эфиоп". — Б.Ш.]

4

Чехов и советская власть — тема неисчерпаемая.

„— Да тут ад! — сказал он однажды своим гостям о советской действительности.

— А ведь вы сочинили палиндром, Антон Павлович, — заметили Ильф с Петровым.

— Не помню — что значит „палиндром"?

— Это когда фраза одинаково читается справа налево и слева направо.

Чехов удивился и повторил:

— Да тут ад..."

Антон Павлович почти 25 лет жил под советской властью, ни разу не выезжая за границу и почти не покидая Ялты — один раз посетил в Коктебеле Максимильяна Волошина, иногда общался в Феодосии с Александром Грином, когда тот был трезв, и предпринял несколько поездок в Симферополь за какими-то совсем уж мелкими покупками — за „чаем, сахаром, мылом, спичками, колбасой, керосином и другими колониальными товарами". Хлеб и колбаса в СССР в начале 30-х годов в самом деле казались колониальными товарами. В Ялту на дачу к Чехову валом валил самый разнообразный люд, совсем как в Ясную Поляну при жизни Льва Толстого, но не все попадали к нему — на Перекопе большевики проверяли паспорта и выясняли причины приезда в Крым — не к Чехову ли? — то же повторялось в Симферополе, а в Ялте у дачи писателя торчал милицейский пост. Летом день Чехова обычно начинался в 6 утра. Он выпивал чашку кофе и до 10-ти писал „одну страницу". Это было святое время. После завтрака начиналась „совслужба" — прием посетителей, разбор жалоб, ответы на письма, звонки в Москву, в Кремль. [Соэм описывает один день из жизни Чехова — что ел, что делал, кто приходил. — Б.Ш.] Зимними вечерами читал при „лампочке Ильича". [Как видно, какое-то русское электротехническое изобретение.] Из писем Чехова: „От большевиков в русской культуре останутся лампочка Ильича, папиросы „Беломор"

и женский День 8 Марта, все остальное пойдет прахом". — [Соэм]. Чехов вполне осознал безответственный стиль советских департаментов, мог, когда надо, повысить голос или ударить кулаком по столу. Русская эмиграция, ненавидевшая всех, кто якшался с большевиками, не имела к Чехову никаких претензий, хотя с большевиками и с большевистскими лидерами он общался часто и разнообразно: известный придворный художник Налбандян даже написал реалистическую картину „Киров и Чехов на ловле бычков", но белоэмигранты восприняли ее как откровенную липу.

[Соэм и эмигранты ошибаются... и не ошибаются. Киров приезжал на велосипеде к Чехову из соседней Ливадии, и они не раз выходили в море на рыбалку (не на такой ли вот рыбалке Чехов заступился перед Кировым за того самого Сталина, которого он спас из туруханской ссылки в 1915 году? Этого старого большевика, нажившего в Туруханске чахотку, преследовали в Евпатории энкаведисты, и Киров, кажется, что-то сделал для несчастного), но этот реальный факт совместной рыбалки с Кировым художественно выглядит фальшиво — этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда. Чехов очень хорошо чувствовал ложь правдивого факта. Когда Ольга Леонардовна предложила ему прочитать неплохие стихи лирического поэта Гусочкина, он отказался:

— Что это за фамилия для лирического поэта — Гусочкин?! Не буду его читать.

— Ты несправедлив, Антоша. Был спортсмен Уточкин, был поэт Курочкин... Что же делать, если у него такая фамилия?

— Уточкин не из этой оперы, Курочкин был юмористическим поэтом, а Гусочкину псевдоним надо брать!

Так и не прочитал. — Б.Ш.]

Иван Бунин в начале века:

„Я спрашивал Евгению Яковлевну (мать Чехова) и Марью Павловну (сестру):

— Скажите, Антон Павлович плакал когда-нибудь?

— Никогда в жизни, — твердо ответили обе.

Замечательно."

Не знаю, не знаю, что тут такого замечательного или не замечательного. В детстве Льва Толстого дразнили „Лева-рева“ за то, что он то и дело плакал. Я думаю, у Бунина, как и у многих мемуаристов, произошел „перебор" профессиональной наблюдательности, когда каждому малозначащему факту' придается глубокомысленное значение. Тот же Иван Бунин, автор „Окаянных дней", люто ненавидевший большевиков, обзывавший Ленина „косоглазым сифилитиком" и ревновавший Чехова к Нобелевской премии, прекрасно сказал в 1933 году в Стокгольме, переадресовав давнюю фразу Антона Павловича о Толстом ему же самому:

— Как хорошо, что жив Чехов! При нем никакая советская шваль не смеет называться русским писателем.

„Замечательно!" — скажу я [Соэм].

А швали было очень много. Большевики пытались поставить литературу на конвейер, даже называли писателей „инженерами человеческих душ", и в эти инженеры шли духовные босяки, лакеи и карьеристы вне зависимости от происхождения, вроде графа Алексея Толстого. Они в художественных образах прославляли доктрины большевизма, оболванивали полуграмотное население, грызлись между собой. Были и другие, вроде модерниста Владимира Сорокина, автора препохабнейших рассказов. Чехов его дух на версту не переносил, вот неизвестная цитата из письма Корнею Чуковскому:

„Литература — это область человеческой деятельности, которую можно представить чем-то вроде большого старого надежного стола. На этом столе можно делать ВСЕ: обедать, читать, строгать, пилить, делать уроки, писать жалобы, кляузы и предложения, играть в карты, пировать во время чумы, вкручивать лампочку Ильича, за этим столом могут сидеть и царь, и сапожник, и нищий — он и монархичен, и демократичен, и аполитичен, и анархичен одновременно; этот стол вытерпит все: на нем можно танцевать голыми, под ним (и на нем) можно спать — если спать негде. По нему можно стучать кулаком. На. нем даже можно заниматься любовью, если сильно приспичило. Если какой-то школяр вырежет на ножке стола неприличное слово, он поймет и простит этого мальчишку — скажет: „Нехорошо, мальчик!" Он все стерпит. С ним нельзя делать только одного: на этот стол нельзя <...>. А Владимир Сорокин на него <...>. Какой из него писатель, да еще модернист? Обыкновенный <...>“.

Чехов употребил слова „срать" и „гов-нюк". Как видим, Антон Павлович, когда было надо, не краснел и не стеснялся в выражениях, советские публикаторы эти слова стыдливо кавычат и многоточат.

Но в литературе дела обстояли не так уж плохо. Чехов любил известных советских авторов Ильфа и Петрова. Они, конечно, каждый в отдельности не тянули на Чехова, но, дополняя друг друга, вдвоем — именно вдвоем! — как-то странно напоминали молодого Антошу Чехонте — туберкулезный, очкастый, задумчивый Ильф, веселый, долговязый, хлебосольный Петров. Наверно, Чехов, глядя на них из-под пенсне, вспоминал себя в молодости.