Журнал Виктора Франкенштейна
Шрифт:
— У него все благополучно. Процветает в Лондоне.
— Тут о нем частенько говорят. — Она все шептала, хотя подслушивать нас было некому — Диким его считают.
— Нет, Флоренс, он не дикарь. Он человек мыслящий.
— Вот, значит, как это называется? Ну-ну. — Взявши мой сундук, она втащила его в спальню и принялась распаковывать мои рубашки и прочее белье. — А это еще что такое?
Услыхав ее вопрос, я тотчас понял, о чем она говорит. Среди белья я запрятал для сохранности небольшую, безупречно выполненную во всех тонкостях модель человеческого мозга, купленную
— Ничего, Флоренс. Оставьте на столе.
— И не прикоснусь к нему, мистер Франкенлейн. Его черви изъели.
Вошедши в спальню, я взял модель в руки.
— Это не черви. Это мозговые волокна. Видите? Они подобны океанским проливам и течениям.
Как мало известно людям о человеческом организме! Не нашлось бы и одного из тысячи — из сотни тысяч, — кто задумывался бы о работе мысли и тела.
— Это противно естеству, — сказала она.
— Нет, Флоренс, это само естество. Вот это, полагаю, зрительная доля.
— Негоже вам, сэр, такие вещи мне рассказывать. — Она смотрела на меня с ужасом. — Я про такое и знать не хочу.
— Сумей мы развить эту область, мы способны были бы видеть на много миль окрест. Разве это не было бы великим благом?
— Ну уж нет. Чтоб глаза наружу выскочили? Господи помилуй!
Я положил модель на рабочий стол, устроенный мной у окна комнаты.
— Боюсь, Флоренс, что вам предстоит и дальше пребывать в невежестве.
— По мне, сэр, и так хорошо.
Тогда мне не пришло в голову, что в словах Флоренс присутствовала некая инстинктивная правда: естественные чувства людей, сколь грубо ни выражаемые, были по-своему справедливы. Но к тому времени я уже навсегда отстранился от обычных стремлений человеческих. Мой ум заполняла собой одна мысль, одна идея, одна цель. Я желал достигнуть большего, куда большего, нежели мое окружение, и был всецело убежден, что мне предстоит проложить новый путь, исследовать неведомые силы и открыть миру глубочайшие тайны творения.
Я много читал в библиотеках Оксфорда, и это уводило меня в направлении весьма далеком от указанного моим добродетельным наставником, знавшим, казалось, одних лишь Галена с Аристотелем. Раз в неделю я подымался по лестнице в комнаты профессора Сэвилла, жившего на противоположной от меня стороне дворика, где заставал его сидящим в креслах с высокою спинкой; подле него стоял стакан с бренди и холодной водой. Начальное мое образование, полученное в Женеве, дало мне достаточные познания в греческом и латыни, и потому еженедельные обязательные переводы сложности для меня не представляли. Я успел сообщить ему, что интересы мои сосредоточены на росте и развитии человеческого тела, чему он, кажется, искренне поразился.
— Занятие сие не из тех, что подобают джентльмену, — сказал он.
— Но кто же за это возьмется, сэр, если не джентльмены?
— Разве в мире нет анатомов?
— Меня занимают тайны человеческой жизни. Есть ли предмет более важный?
— Но ведь обо всех этих вещах
— Насколько я знаю, сэр, Гален изучал анатомию берберийской обезьяны.
— Совершенно верно. — Он совершил еще один вояж по комнате. — Не станете же вы предлагать, чтобы мы осквернили храм человеческого тела?
— Но как еще нам узнать, откуда берут начало основы жизни?
— Чтобы получить исчерпывающий ответ на этот вопрос, мистер Франкенштейн, достаточно открыть Библию.
— С Библией, сэр, я знаком хорошо…
— Очень на это надеюсь.
— Однако сознаюсь в собственном невежестве по части механизма как такового.
— Механизма? Потрудитесь изъяснить свою мысль.
— Из Книги Бытия, сэр, нам известно, что Господь создал человека из праха на земле, а затем вдохнул в его ноздри дыхание жизни.
— И что с того?
— Вопрос мой таков: из чего состояло это дыхание?
— Вы слишком много времени провели в обществе мистера Шелли. — Он вновь отправился на прогулку по комнате, а по возвращении к креслу сделал щедрый глоток бренди с водою. — Вы начинаете сомневаться в Священном Писании.
— Меня попросту мучает любопытство.
— Любопытство проявлять никогда не следует. Сие ведет к погибели. А теперь не обратиться ли нам к предмету наших занятий?
Он принялся изучать мой перевод на греческий напечатанного в «Таймсе» сообщения о перспективах независимости Далмации. Вскоре я ушел от него.
Итак, в Оксфорде просвещения ждать было неоткуда. Я уже решил, что буду учиться столько, сколько необходимо для получения степени, главным образом ради отца, сам же, подобно паломнику, готовился к другого рода путешествию. Ум, которому свойственно честолюбие, полагается на себя. За пределами Оксфорда, в деревушке под названием Хедингтон, я нашел небольшой сарай и снял его у фермера за пустячную сумму, разъяснив, что я студент-медик и работаю с ядовитыми веществами и смесями, которые необходимо приготовлять вдали от мест, часто посещаемых людьми. К сараю, окруженному полями, вела тропинка, что было кстати. Я сказал фермеру, что для моих целей это подходит наилучшим образом. Так оно и оказалось.
Опыты свои на животном царстве я начал, смею надеяться, не причиняя ненужной или излишней боли. Изучая труды Пристли и Дэви, я узнал об использовании закиси азота как средства анестезии, а усыпляющий эффект белены, применяемой в больших количествах, известен мне был еще прежде. Тем не менее начал я с мельчайших созданий. Даже простой червь и жук-плавунец — удивительные для естествоиспытателя объекты. Муха под микроскопом превращалась в чертог наслаждений: сосуды глаза, кристаллы с множеством отблесков, были ослепительны, их переполняла жизнь. До чего они были сложны и одновременно до чего уязвимы! Все пребывало в равновесии столь хрупком — жизнь и свет от тьмы и небытия отделяла грань толщиною с волосок.