Журнал «Вокруг Света» №01 за 1977 год
Шрифт:
Но однажды мы проходили вниз по дну Гремучего в конце марта, и, как, впрочем, и в иные времена года, стояла там глухая оцепенелая тишина, самой своею нерушимостью как бы внушавшая: здесь вообще никогда не гремит. Вот час назад, когда мы обходили овраг-коротышку, который протянул свои щупальца в открытое поле, там действительно гремело! Полуденная вода прибывала с разгоряченных полей, и в том месте, где свежее овражное щупальце отвалило и засосало вниз целый кус грунтовой дороги, поток прыгал с трехметровой высоты, поток, способный сбить с йог взрослого человека, прыгал в пену, в переплетение оголенных корневищ. Это был шум.
Что же до Гремучего, то когда и как ему греметь, если он сверху донизу укрыт старым, даже зимой тенистым лесом? По такой дебри
Святой колодец от села километрах в двух вверх по течению Нерли. Несмотря на знаменитое название, найти его непросто. В прежние годы над источником этим, который население окружных сел и деревень почитало чудодейственным, стояла часовня. Теперь ее нет: то ли сама разрушилась за ветхостью, то ли кто-то «помог» ей развалиться. Остался один лишь сруб, укрытый от взглядов зарослями ольховника. Впрочем, с недавних пор и зарослей поубавилось.
Существующие в нашей стране законы запрещают массовую порубку леса по берегам рек. Еще несколько лет назад почти сразу за топким местом, на котором находится источник, стеною высилась чаща. Теперь от нее остались лишь пни. Мало того, что оголили большой кусок берега. Врубаться с лес понадобилось почему-то именно здесь, у источника, который не только сотни лет поит людей, но еще и отдает реке избыток воды, скопленной под охранительной тенью старого леса. Интересно бы посмотреть на этих рубак и на того, кто ими командовал.
Но помолчим у колодца. Вода внутри его стоит высоко, на уровне почвы. До дна, изогнувшись, можно достать рукой. Там темный слой слежавшейся листвы, кое-где тронутый плесенью. Верхнее звено сруба кем-то самодеятельно подновлено. На шесте, прибитом к нему, висит веночек из линялых искусственных цветов, а на свежем затесе верхнего звена желтеют наплывы воска: кто-то не так давно приходил сюда со свечой. Тут же стоит пустая консервная банка. Вода, когда пробуешь ее на вкус, припахивает: болотистой какой-то тухлинкой или железом?
Впрочем, меня угощали ею в селе, еще до того, как я попробовал воды из родника. Старая женщина вынесла из подпола большую черную бутыль и налила целый стакан. Я пригубил его опасливо: эта бутыль, по словам хозяйки, была закупорена еще два года тому назад. Но вода оказалась так чиста и вкусна, что как бы сама растворяла в себе всякую подозрительность.
Говорят, что Святой колодец-громник, то есть ключ, забил тут после удара молнии, притянутой железистым подспудьем земли. Сколько таких вот «местночтимых» источников издавна знала Русь, да и сейчас еще отчасти помнит?
Вавилон. Ну вот почти и истощился список узнанных мною у чернокуловских старожилов названий. Кроме тех, что перечислены выше, я, впрочем, мог бы добавить еще два-три. Это, во-первых, Ердань (Иордан) — особое место на Нерли в середине села, внизу, под церковью, — где на крещенье обычно устраивали специальную прорубь для водосвятия. (Своя Ердань имелась в каждом приречном или приозерном селе, о чем и старая загадка свидетельствует: «два братца пошли на Ердань купаться», то есть ведра и прорубь.) Это, далее, Буй — крутой, источенный ласточкиными норками обрыв над нерльской излукой. Это, наконец, Горушка — веселый, ладно слепленный холмик между селом и Сухим вражком (на нем люблю я сидеть вечерами, наблюдая закат, реку, все как на ладони видное отсюда село). Но боюсь, два последних названия топонимисты-профессионалы могут у меня отспорить: буй и горушка, мол, вовсе не имена собственные. Да и Ердань, пожалуй, отспорят, потому что кресчатая прорубь на этом месте уже давно не устраивается,
Но уж чего никак не отспорят у меня топонимисты, так это Вавилона. О нашем Вавилоне речь особая. Это, безусловно, самая экзотическая достопримечательность в окрестностях Чернокулова. Узнать о ней посчастливилось несколько лет назад моему другу, когда недалеко от Нестерова он встретил на лугу ветхую, столетнюю, как выяснилось, бабушку, и она вдруг разговорилась, завспоминала: про бар, про былую недолю, про то, как Голицын-князь заставлял нестеровских мужиков надсыпать эту самую гору (под которой они сейчас стояли), разбить по ней дорожки, аллеи, а наверху, на самом шише, смастерить стеклянную будку, чтобы ему оттуда оглядывать свои владенья. И рукодельную гору прегордо назвал князь Вавилоном.
Должно быть, то, что рассказала бабушка, было не на ее глазах, а тоже, как предание, досталось ей на память от какой-нибудь бабушки, родившейся еще в XVIII веке; именно в те времена только и могла вспениться в голове, а затем и взгромоздиться в натуре чрезмерная и превыспренняя фантазия, наподобие этого провинциального Вавилона.
А теперь вот, если 6 не счастливая встреча, пойди найди его: только приглядевшись, догадаешься, что человек когда-то действительно сильно вмешался в рельеф горы. Время ее порасшатало, поразгладило, задичило цепким нерегулярным кустарником. И насыпной холм, когда-то увенчанный обзорным павильоном, стал — о суета сует! — пастбищем нестеровских коз. Какая историческая причуда, какой сюжет для декоративного рассказа!
Но у нас все-таки другая история наметилась: отношение крестьянского мира (а шире — отношение всего народа) к своей земле. Ведь ясное дело, что вавилоны не народ строит (хотя всегда и везде они его руками строятся), что он, народ, никогда по своей воле не станет корежить родимую землю, куражиться над ней.
Привязанность и выстраданная веками любовь трудового человека к земле, казалось бы, предмет, давно уже изученный и в народном слове сполна отраженный. Матерь-земля — родительница и кормилица — воспета в былинах и песнях, в сказаниях и притчах. Земля, взоранная и ухоженная, взлелеянная и орошенная потом, земля, щедрая к тому, кто ее без устали обихаживает и засевает, укрепляет навозцем и остужает водой, очищает от травного сора и укутывает снегом; земля, памятную частицу которой человек сберегает на чужбине; земля, на которой он любит лежать, глядя вверх, к облакам, или же вниз, рассматривая травный лес и всякую ползающую в нем тварь; наконец, земля, в которую его тихо укладывают на последний отрешенный роздых, — словом, Земля... Но не только сказания и песни помогают видеть, помнить и любить ее такой. Обживая ее и очеловечивая, народ неустанно именовал землю, награждал ее просторы названиями. Как жених влюбленно обряжает свою невесту в ласковые имена, так и народ не устает творить для своей земли новые и новые прозвания. Не только большие пространства — материки, страны, области, не только равнины бескрайние и горы поднебесные, не только города и реки, но и всякая малая землица, «куда соха, коса и топор ходят», — стоит лишь приглядеться к ней, — цветет именами, озвучена и обласкана неиссякающим словотворчеством.
Я глубоко убежден: те имена, которые мне удалось услышать и записать в Чернокулове и его окрестностях, — лишь обрывки, малый остаток некогда полнозвучной песни. Приедь я сюда лет пятнадцать назад, наверняка бы ее услышал. Но, вполне возможно, услышав, я бы не очень-то заинтересовался тогда этой песней.
Но не зря говорят: беда научит. Теперь, когда в результате производственных миграций сильно поубавилось коренное население старинных русских сел и деревень, когда многие из этих поселений и вообще исчезли или исчезают с лица земли, как бы надо поторопиться всем нам — студентам-фольклористам, учителям и ученикам сельских школ, краеведам и этнографам, да и просто горожанам, которые привыкли проводить в деревне свои отпуска. Всего уже не восстановить, но хоть что-то вспомнят старые люди, а молодые запишут.