Журнал «Вокруг Света» №03 за 1974 год
Шрифт:
— Не, неясно. Много добрых людей верует. Вон хоть Антонина. У нее отец-мать образованные были, а она верует. Человеку понятие надо иметь, что грех, а что дозволено. А без бога как понимать грех? Почему не украсть, не убить, клятвы ложной не дать? А ты — опиум! Выходит, и на присягу плюнуть можно?
— Вот что, Овчинников, — сказал помвоенкома. — Это разговор нужный, но долгий. Сейчас, понимаешь, некогда. Подумать надо, как от пуль защититься, мертвых убрать, надежду укрепить...
— И я про это думаю, планы строю. Имею еще силы немножко. Если надумаете
— Да ведь ты не с нами, а с господом богом, — сказал Смоляков, металлист со станции Урочь. — Ты богу слуга, а не людям. Держись ближе к Бугрову, он тебе растолкует, чего ты еще не понял.
— Ну а в партию-то вы меня записали?
Смоляков привстал, давая понять Сашке, что он лишний здесь.
— Позвольте мне! — взял слово Бугров. — Парня я знаю. Никак господин подъесаул с ним общего языка не нашел, а мы должны найти. Считаю так, товарищи: надо уважить просьбу! Каждый, кто до смертного часа останется верен делу революции, достоин считаться коммунистом, если сердце его того требует. А билет на берегу выдадим. И оговорку сделаем, чтобы занялся потом изживанием своих предрассудков.
Смоляков с сомнением покачал головой.
— Эдак Бугров и попа и монашку — всех вовлечет.
— Нет, не вовлечет! — горячо возразил Вагин. — Те на барже случайные попутчики наши, а у этого парня просто путаница в башке насчет совести. Я так думаю, что церковной божественности у него и в помине нет, а совесть бедняцкая, рабочая есть. Ставь на голосование. Я. Бугров, Павлов — мы за.
— И я проголосую «за», — сказала Ольга. — Он у нас фронтовик.
— А скажи мне, товарищ Овчинников, еще одну вещь, — остановил голосование помвоенкома. — Если, может, придется нам эту баржу покинуть на лодочке или плоту, кого бы ты первым спасать стал?
Вопрос озадачил Сашку. Было темно, отсветы пожаров и луна позволяли смутно видеть бледные лица «старших». Их-то и надо бы спасать, самых нужных на берегу людей, а не девушку-послушницу, которую он, Сашка, на беду свою, полюбил больше собственной жизни...
— Говори, Овчинников, — поторопил своего подшефного Бугров. — Не смущайся, говори на партийном собрании и везде только правду. Кого, стало быть, в первую очередь?
— Думается, кого... постарше и послабее, — произнес Сашка.
— А может, сами сперва спасемся, а потом придем на выручку слабым, коли не помрут к тому времени? По душе тебе так?
Овчинников уловил иронию и обрадовался:
— Не, сперва слабых!
— А коммунистов-то когда же? Али в последнюю очередь?
— Не, зачем в последнюю... С остальными вместе...
— Запоминай, Александр, — строго сказал помвоенкома. — На поле боя коммунист приходит первым, а покидает его последним. Так впредь сам и живи! Что ж, товарищи, проголосуем. Я лично «за».
Сашка, поддерживаемый Бугровым, добрался до своего березового островка, когда рассвет уже начал брезжить. Антонина примостилась в ногах Савватия и берегла его сон. Надеждин, очень слабый, пробормотал, глядя на Сашку:
— Двужильный
Но сиделка в этот раз будто и недослышала. Приподнялась, тихонько скользнула мимо Сашки, повела плечом так, чтобы не коснуться мимоходом его локтя. Когда прикорнула на своей поленнице, Сашка различил глухие рыдания и почти скатился с поленьев.
Он добрался до Тони, но та резко оттолкнула его руку.
— Отойди! Отступник ты... — тело ее сотрясалось в ознобе. — С безбожниками заодно. Вечер целый... в обнимку со стриженой. От совести, от бога отрекся. Знать тебя не хочу!
— Напрасно ты, Тоня. От совести не отрекался и в обнимку не сидел. Ольга — товарищ нам, и мне и тебе. А без тебя мне жизни нету, на том и стою, как стоял.
— Шел бы с миром к себе! Господи, спаси мою грешную душу! Не понял ты, Саша, что у меня нынче на сердце было. Как я тебя ждала!
— Про что ты, Тоня? В толк не возьму! Неужто... обнадеживаешь?
— Грех мне, Саша, но уж и сама противиться не могу! Я ведь тебя не по-божески, по-женски люблю. За счастье считала одним воздухом с тобою дышать, как заезжал к нам на постоялый двор. В монастыре третий год, словечком не перемолвимся, письмеца послать не посмела, все равно не пересилю я это в себе! Старец душу мою как стеклянную насквозь видит. Велел тебе сказать... А ты... к тем, к той.
— Боязно и слушать тебя, Тонюшка! — ошалело пробормотал Сашка.
— Не гляди на меня так, Саша. Старец велел, чтобы я уговорила тебя плыть на берег, ради нашего спасения. А я боюсь, чтобы ты себя смерти подвергал. Уж лучше, если суждено, за руку тебя взявши, вместе и чашу испить общую.
Сашка начал понимать, с чем ждала его Тоня, обиду ее... Он сжал в ладонях исхудавшую девичью руку.
— А что он велит мне делать там, на берегу, если доплыву?
— По усмотрению поступать. Может, с кем из начальства поговорить, убедить отпустить невинных. Или конвою добра посулить, чтобы лодку подал и нескольких спас. А ежели не тронешь ты их сердца, может, сам тайком лодку пригонишь, во тьме или тумане. Словом, коли мы все трое окажемся на берегу, то послух монастырский он с меня снимет. На брак с тобою благословит.
В трюме рассвело, Сашка отодвинулся на самый край Тониной поленницы. Даже не заметил, как здоровая нога погрузилась в воду.
— Ну, а... кабы не вышло у меня дело, тогда как будет? Скажем, белые отпустят или красные спасут — неужто нам опять разлука?
— Ох, Саша, ты говоришь так, будто нам уж ворота отсюда распахнуты, только в троечку твою сесть! Кругом-то голод и смерть.
— Это я, Тоня, понимаю. Да ведь и с теми, «старшими», про то же толковали, только подкладка у ихнего разговора иная. Говорят, перво-наперво увозить надо с баржи больных и старых, а сами — последними останемся, такая доля партейная. Это как считать, Тоня, безбожники они али нет?.. Так скажи ты мне прямо — если живы будем, ждать ли тебя с троечкой-то?