Журнал «Вокруг Света» №03 за 1985 год

Журнал Вокруг Света

Марьям как на крыльях влетела в комнату № 4. Получила бланк. Долго думала, покусывая кончик ручки, и наконец написала: «Махмуд, как я рада, что ты жив! За меня не волнуйся, я живу у дяди Салаха. Родители здоровы. Беспокоятся за тебя. Дом наш цел. Я знала, что ты жив! Я буду ждать тебя, брат! Обязательно ответь! Твоя Марьям».

Дежуривший в комендатуре израильский офицер в письме Марьям ничего предосудительного не нашел и поставил на нем прямоугольный чернильный штамп. Марьям вновь побежала через весь город, в приемную Красного Креста, отдала письмо и, возбужденная, отправилась домой, в Рашидию.

Опять

потекли серые дни томительного ожидания. Но теперь Марьям ждала от брата письмо.

...Дни в концлагере тянулись долго. Почти все время узники проводили в палатках. На площадку выходили только во время утренней проверки, да еще когда приносили еду. Кормили отвратительно: похлебка из разваренной фасоли, сухой рис, полпомидора, кусок хлеба, чай.

Каждый день из блока брали по нескольку человек на допрос. Особенно плохо приходилось молодому палестинцу по имени Касем. Израильтяне подозревали, что он был связным между отрядами палестинцев и ливанских патриотических сил. Вернулся Касем только через неделю. Вернее, его принесли и бросили у палатки. На парня было страшно смотреть: лицо в кровоподтеках, руки покрыты волдырями, глубокие раны на груди. Когда Касем немного пришел в себя, то рассказал, что палачи требовали рассказать о подпольных группах в Сайде, указать адреса патриотов. Тюремщики тушили о руки Касема сигареты, кололи штыком, зверски избивали дубинками, но ничего не добились.

Как-то утром Махмуд и Фадель сидели у входа в палатку, негромко переговариваясь. Неподалеку остановился израильский офицер.

— Эй, ты, с разбитой рожей, иди-ка сюда.

Махмуд нехотя встал.

— Пойдешь со мной.

Охранник провел его через несколько блоков к длинному деревянному бараку. Махмуда и еще двоих узников завели в маленькую комнату без окон. Щелкнул замок. Чтобы хоть как-то разрядить тягостное молчание, Махмуд решил заговорить первым.

— Вот и до нас добрались.

— Да,— откликнулся один из соседей.— Враги бесятся, что мы не падаем им в ноги, не просим пощады. Они хотят сделать из нас духовных и физических калек, чтобы потом нам и в голову не пришло продолжать борьбу.

— Чем ты занимался до ареста?

— Я врач, работал в госпитале Палестинского Красного Креста в Сайде. Во время штурма города израильтяне разбомбили госпиталь, хотя на крыше был нарисован большой красный крест. Мы перешли в больницу «Гассан Хам-муд». Раненых было столько, что я по двадцать часов не отходил от операционного стола. Так прошли три дня. А потом израильтяне ворвались в город. Схватили и пациентов, и медицинский персонал больницы. Мой иракский паспорт не помог...

— Так ты из Ирака? А как тебя зовут?

— Доктор Нузми. А тебя?

— Махмуд.

— Палестинец?

— Ага. Из Рашидии. Мохамеда Абдель Минара знаешь?

— Да, он сидит со мной в одной палатке!

— Как же я его не разглядел утром во время проверок? — удивился Махмуд.

— Он не ходит на проверки. Нога сломана. Я ему смастерил шину. Ничего, он молодой, кость скоро срастется. Как ты попал в Ансар?

Махмуд рассказал о своих злоключениях, но, помня совет Фаделя, некоторые подробности обошел молчанием.

Сколько они так просидели в камере, сказать было трудно. Время тянулось медленно. Наконец на допрос увели доктора Нузми. Потом пришли за

Махмудом. Провели по длинному коридору со множеством дверей. Охранник втолкнул Махмуда в комнату, находившуюся в самом конце коридора. За столом сидел израильский офицер. Он что-то писал. Перед ним стояла табуретка. Больше в комнате ничего не было.

— Садись,— приказал офицер.— Имя, фамилия, место жительства?

Махмуд послушно ответил. Сзади открылась дверь, и за его спиной кто-то встал. Но Махмуд не решился обернуться и посмотреть.

— Мы знаем о тебе все,— говорил между тем офицер. — Если признаешься, освободим. Отвечай, в какой организации ты состоишь? Какое у тебя звание?

— Я всего лишь шофер, господин офицер, и никогда даже не держал в руках оружия.

— Врешь, собака! Отвечай! Что молчишь? Язык проглотил, как этот проклятый иракский коммунист?

«Какой коммунист? — мелькнуло у Махмуда в голове.— А, значит, доктор Нузми — коммунист! Что же они с ним сделали?»

Резкий удар по голове сбросил Махмуда с табуретки. Он попытался подняться, но на него снова обрушились удары.

— Подожди, не спеши,— обратился офицер к солдату, избивавшему Махмуда.— Этак ты опять перестараешься.

Махмуд почувствовал, как сзади его хватают за локти и сажают на табуретку. Голова болела адски, волосы слиплись от крови. Как сквозь сон, он снова услышал голос израильского тюремщика. Офицер задавал странные вопросы.

— Чем ты увлекаешься? Был ли за рубежом? Какие напитки предпочитаешь? Бил ли отец твою мать? Любишь ли цирк? Что ты думаешь о коммунистах?

Махмуд старался отвечать на эти вопросы односложно и без запинок. Это было похоже на игру. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. И вдруг:

— Можно ли считать СССР другом арабов?

Махмуд насторожился.

— Не знаю.

— Врешь, трусливая сволочь! Ты все прекрасно знаешь,— заорал офицер.

Снова побои. На этот раз били, пока Махмуд не потерял сознание. Очнулся он в кромешной темноте. Израненное тело нестерпимо болело.

— Пить! — простонал он.

Вдруг рядом блеснула полоска света, чьи-то руки осторожно приподняли голову Махмуда, и в разбитый рот потекла прохладная вода.

Окончание следует

Владимир Беляков, Игорь Ростовцев

Кордон на полуострове Кони

Волна прилива с шипением достигла береговой черты, и неглубокая чаша Ольского лимана стала на глазах заполняться морской водой. С криками закружились у берега чайки, выхватывая ринувшуюся в лиман рыбу. В этой суматохе как-то незаметно оказался на плаву, заколыхался поплавком наш «дори» — небольшое деревянное судно. Не тратя времени, Иннокентий Крылов, старшина судна, запустил двигатель, и «дори», выпуская из трубы сизые дымки, осторожно двинулся к выходу из лимана. Следом за ним на буксире тащился катер. На просторы Тауйской губы мы выбрались, когда гористые берега сделались черными, словно вырезанными из картона, а на сгустившейся синеве неба начинали мерцать первые звезды...