Журнал «Вокруг Света» №04 за 1986 год
Шрифт:
— Скоро... сейчас увидим,— не выпуская из рук бинокля, спокойно говорит он. С невысоких булгунняхов открывается вид на поросшую прошлогодней осокой долину с уймой темных, мрачных под серым небом озер. Птиц не видно.
— Должны они тут быть,— цедит сквозь зубы Кондратьев и спускается к берегу озера. «Отдохнуть бы»,— мечтаю я, но Саша уже на середине. Воды выше колена, и я, едва отдышавшись, побрел за ним. Сапоги проваливаются в мягкий ил, пронзают его и упираются во что-то твердое и гладкое. Как полированный паркет. Да это же лед! Вечная мерзлота! Идти по ней даже легче, чем по кочкам. Только бы не поскользнуться, не нырнуть в вытаявшую промоину. Местные жители в Походске предупреждали о них. «Нырнешь — не вынырнешь!» — сказал егерь. И верно, с таким рюкзаком, будь хоть чемпионом по плаванию,
У моих ног появляется стайка юрких куликов-плавунчиков. Совсем неподалеку проплывает утка-морянка. Жизни вроде прибавилось. Тут уж я не выдерживаю, достаю из рюкзака сумку с аппаратами и начинаю снимать. Увлекшись, с запозданием замечаю, что Саша машет рукой, показывает на облака.
Присматриваюсь — чайки. Одна... вторая... шестая... Белые, с сизоватыми крыльями — на вид самые обычные. Птицы спокойно кружат вдали. «Они»,— доносится приглушенный голос орнитолога. Он указывает мне на небольшой островок у противоположного берега озера. Иду за ним неохотно. Утки и кулики совсем рядом. Можно сделать отличный кадр, в то время как птицы в небе вызывают у меня сомнения. В полете, издали, разве различишь? Розовый цвет для этой чайки отнюдь не превалирующий, как у фламинго, скажем, или у розового скворца. Скорее это неизвестно откуда взявшийся оттенок, похожий на отсвет зари. Им окрашена лишь нижняя часть туловища — брюхо и подхвостье. Да чуть на груди. Интересно то, что ни первооткрыватель, ни встречавшие ее затем другие исследователи Арктики не называли чайку розовой. Поначалу эта птица именовалась чайкой Росса. Розовой ее назвал английский натуралист, первым описавший птицу по музейным тушкам. А далее пошло. Савва Михайлович Успенский в своих очерках называет розовую чайку уже «жар-птицей» Севера. Но раз жар-птица, значит, должна быть непременно яркой...
По мере того, как мы приближаемся к островку, все ближе начинают кружить и чайки. Ясно, где-то неподалеку их гнездо. Наконец одна из чаек, расправив крылья, проносится надо мной. И тут я отчетливо различаю темную узкую полоску на шее — ожерелье и распушившийся на развороте ромбический хвост — главные отличительные особенности этих чаек. А уж затем, внимательно присмотревшись, усматриваю на фоне блеклого неба едва заметную розовость у подхвостья.
Розовый оттенок на оперении птицы столь нежен, что, любуясь ее полетом, я не могу не припомнить рассказов о том, что на перьях убитой птицы он пропадает, выцветает как бы. Даже если тушки птицы хранят в музеях в полной темноте, то они все равно вскоре светлеют. Припоминаются мне и жалобы фотографов и кинооператоров, так и не сумевших этот нежный оттенок передать затем на своих кадрах. Только человеческий глаз способен отличать столь нежный цвет, который живет лишь на живой чайке...
А птицы все ближе. Мы подходим к поросшему желтой осокой островку, откуда выплывает утка-морянка. Вот и ее гнездо с десятком зеленоватых яиц, обложенных серым теплым пухом. Саша записывает что-то в блокнот, достает штангель, покрасневшими от холода пальцами берет из гнезда яйца и тщательно их измеряет.
Чайки теперь летают совсем рядом, но где же их гнездо?
— Да вот же,— указывает Саша, досадуя на мою невнимательность. И верно, всего лишь в метре от гнезда морянки среди осоки на темной утрамбованной птичьими лапками площадочке лежат средних размеров два зелено-бурых яйца. Никакого пуха вокруг, все по-спартански, как и должно быть у истинного северянина.
И вдруг чайки с истошными криками, как это делают обычно крачки, начинают пикировать на нас. Видимо, мы задержались здесь дольше положенного, лопнуло птичье терпение. Восхищаюсь решимостью и храбростью птиц, понимаю, что надо уходить, и все-таки молю Сашу постоять у гнезда еще хоть минутку. Птицы проносятся совсем рядом. На фоне низких синеватых облаков, сквозь которые неожиданно прорвались солнечные лучи, отчетливо теперь становится заметна и розоватость на животе, яркость красных лапок, коричневатость в ожерелье, красный ободок у глаз, сизоватость спины и крыльев. Позабыв о том, что фотографическая пленка все-таки не передаст всю эту видимую глазом радужность, снимаю кадр за кадром. Все-таки она не жар-птица, не
— Уходим,— решительно объявляет Саша. Ему еще искать среди болот гнездо гусыни, устанавливать фоторобот, а затем неизвестно сколько добираться по тундре до теплого желанного балка. И нет никакой уверенности, что возвращению не помешает туман.
И все же, кроме радости, в душе осталась неудовлетворенность — слишком мало длилось свидание с этой действительно прекрасной птицей. Сделав несколько шагов за Кондратьевым, я оборачиваюсь. Розовая чайка, расправив сизоватые крылья, так похожие на крылья чайки-моевки, и опустив клюв, осторожно присела на кочку. Переступая, села на яйца и, устроившись поудобней, замерла со вскинутой головой. Обычная чайка, только темное ожерелье на груди. Но она так запомнилась мне, что, повстречай я ее где-нибудь в северных широтах в полярную ночь, непременно узнаю. Мне верится — она скрывается не в центральных районах Арктики, а там, где проводят зиму бургомистры и другие чайки: в морях Северной Атлантики или Тихого океана. Надо только повнимательнее искать ее, и тогда непременно выяснится, где же все-таки проводит зиму эта загадочная птица.
Халерчинская тундра — Москва
В. Орлов
На кочах — по ледовитому океану
Известно, что земли, называемые Поморьем, обживали новгородцы начиная с XI века. Господство Новгорода на Севере обусловило развитие судостроения, полярного мореплавания и хозяйственное освоение побережий вплоть до устья Оби. Многие пути к Северу начинались по рекам, и потому к подвигам на море надо мысленно добавить многотрудные плавания по безвестным и опасным водным артериям.
Небывалое развитие ледового мореплавания на русском Севере приходится как раз на тот период, когда открытия Америки и морского пути в Индию породили колониальный грабеж. Русское же государство, продвигаясь на Север, вело активный торговый обмен с местным населением, энергично развивало там рыбный, зверобойный, соляной и пушной промыслы. На Новой Земле и Груманте (так называли поморы Шпицберген) появились русские становища и промысловые поселения.
Успешные плавания поморов — следствие не только их отваги, но и мастерства. На Севере издревле применялись суда, известные под собирательным названием — кочи. Крепкие, вместительные, с надежной оснасткой, кочи были довольно разнообразны. Меньшие из них и плоскодонные считались незаменимыми в прибрежных плаваниях, где
часто требовалось переволакивать суда посуху для сокращения пути. Другие, большего размера, выдерживали длительные морские походы. Была у этих кочей еще одна отличительная особенность: при натиске льдов их округлые корпуса выжимало на поверхность и тем самым спасало от гибели.
Плавания поморов отражены на известной карте «Чертеж всему Московскому государству», составленной в 1660 году. Карта эта не сохранилась, но ее описание — ныне широко известный картографический памятник «Книга Большому чертежу» — упоминает множество объектов на обжитых поморами берегах.
Из поморских и уральских городов началось движение землепроходцев и мореходов «встречь солнцу», на восток, в легендарную, богатую пушниной Сибирь. Знаменитый Мангазейский морской ход привел к созданию в самом начале XVII века известных поселений и городов — Мангазеи, Пустозерска, Обдорска, Надыма, Туруханска. В 1605 году морской путь из Оби к Енисею проложили кочи морехода, известного под именем Луки. Флотилия «капитана Луки» открыла устье таймырской реки Пясины, а его спутники даже проникли в глубь полуострова. Пять лет спустя устья Пясины достигли кочи Кондратия Курочкина, вышедшие из Новой Мангазеи (Туруханска). Тогда же русским стала известна река Хатанга на восточном конце обширного Таймыра. Пути к Хатанге по рекам с волоками осваивали отряды Василия Сычова, Якова Семенова и знаменитого Ерофея Хабарова. В устьях рек Хатанги и Анабара мангазейское мореплавание сомкнулось с северо-восточным, идущим от Лены.