Журнал «Вокруг Света» №06 за 1971 год
Шрифт:
формы стиля рококо дворца Академии скульптуры. Вся Королевская дорога, вся магистраль Замок — Бельведер — еще один пласт истории Варшавы.
Век нынешний и минувшее соединились в рамках города органично и естественно: градостроители думали об этом с первых шагов возникновения Варшавы. Нет, не о XIII и XIV веках идет речь. О середине XX века: фашисты сровняли город с землей. Строить только современную Варшаву или воссоздать огромные кварталы, и главные из них — Старе и Нове Място, которые стали бы, как и в прошлом, историческим центром столицы, — об этом много думали в свое время. И хотя после войны у страны было минимум средств и сил, люди не захотели
По нему можно бродить часами. Замковая площадь с памятником-колонной Зигмунду III и сохранившейся стеной Королевского замка (кстати, в недалеком будущем Замок будет восстановлен полностью). Площадь рынка, о которой Виктор Гомулицкий, историк и поэт Варшавы, писал: «Этот четырехугольник сдавленных домов, прижимающихся друг к другу, — эмбрион и колыбель нашего города». Старинные колонки для воды на брусчатой мостовой. Узкие фасады домов — «каменица» князей Мазовецких, золотистый дом Барычков, именитых купцов. Барельефы, статуи, фрески, рисунки украшают здания и дают им имена: «под Крокодилом» «под Фортуной», «под Негритенком». Ручейки улиц разбегаются от площади и выводят тебя к костелам, крепостным стенам, Барбакану, защищавшему когда-то Северные ворота, к Новому Мясту...
Этот живой музей архитектуры, где есть и готика, и ренессанс, и польское барокко, удивительно цельный, даже замкнутый в своей цельности, не мешает развитию современного города. Он действительно кажется ядрышком, косточкой плода.
Казалось, что, решая сложнейшую проблему — сочетания веков в рамках города, архитекторы и реставраторы следовали ходу истории: пласт ложился за пластом подобно кольцам в теле дерева: И это чувство истории, ее непрерывности, ее движения — а следовать ему приходилось сознательно, ведь XV и XX века создавались одновременно— передается и тебе, случайному или не случайному пешеходу.
...В тот день над Варшавой стоял терпкий запах хризантем и свежих еловых ветвей. На улице Козьей, длинной и узкой, перекрытой посередине аркой, горел огонек. Он горел под аркой, и, когда по улице, как по трубе, пролетал ветер, огонек гас. Тотчас чья-то рука высовывалась из окошка — и снова зажигала свечку. Я вошла под арку и увидела, что свеча горит рядом с мемориальной доской. На ней были выбиты добрые слова о тех, кто погиб, защищая эту улицу и этот дом в 44-м. Сегодня был день поминовения усопших, и свечи, зажженные руками женщин и детей, горели возле многих домов.
Память о прошлом, далеком и близком, не уходит из сердца. И не она ли, тревожащая, неспокойная, побуждает людей восстанавливать стертые страницы истории?
Л. Чешкова, наш спец. корр.
Поморье, месяц туманов
С севера, с просторов Беломорья, в Онежскую губу шел шторм. Он раскачивал мелкие воды залива, поднимал грязные буруны над отмелями. В трещинах низких каменных островков росли груды пены. Они были пористы, желты и тверды на глаз, точно окатанные куски старой пемзы.
А здесь, под защитой Ворзогорского мыса, стояла тишина, и в прозрачной глубине еле покачивались длинные плети водорослей.
Наступало время отлива, вода уже стала убывать, и «Балтиец» остановился напротив Ворзогор, километрах в трех от берега, — ближе было
Под высоким берегом горели костры, но никого уже не было вокруг. Провожающие ушли, а те, кто хотел сегодня попасть в Онегу, не дождавшись доры, шли на больших весельных лодках к теплоходу. С лодок неслись хохот, веселые вопли, кто-то играл на гармонике, но тут все покрыл призывный гудок «Балтийца», и гребцы сильнее налегли на весла.
Мы сбросили свои рюкзаки на гальку и немного посидели у костра, отогреваясь.
Лето кончилось. Пронзительная, знобящая свежесть висела в воздухе. Наступал сентябрь — время моросящих дождей, штормов и туманов. Но по опыту многочисленных отпускных скитаний по Северу мы с приятелем знали, что нет в Беломорье для нас лучшего сезона, чем начало осени, когда пустынные побережья словно замирают в ожидании зимы, расцвечиваются дивными красками и время от времени вдруг дарят ослепительно яркие теплые дни, особенно памятные, точно ласковое бабье лето среди ненастья.
...Мы посидели немного у костра, отогреваясь, а потом двинулись по крутой дороге вверх, к Ворзогорам — первому селу в нашем путешествии по Поморскому берегу.
Ворзогорский мыс напоминал корабль. У оконечности села острый обрыв-нос врезался в море, и на нем стояла решетчатая мачта. Отсюда мы увидали далеко внизу крошечный «Балтиец», словно светлый спичечный коробок, с пенным хвостом, уходивший к Онеге. Попытались разглядеть и сам город, но он скрывался в штормовой дымке, и лишь шлейфы дымов, косо поднимавшиеся в небо, обозначали то место, откуда мы вышли часа полтора назад — низкий деревянный город, причалы заводов, заваленные штабелями желтых досок, вереницы иностранных судов — лесовозов, многолюдье порта...
Улицы Ворзогор под кисеей дождя были пустынны и тихи. Мы прошли мимо ветряной мельницы, заросшей желтым лишайником, мимо старого кладбища с часовней и огромными развесистыми рябинами с кистями тяжелых ягод. Вышли к деревянной двуглавой церкви. Под дождем ее дерево стало черным и скользким, и только с подветренной стороны стены и осиновый лемех на главках были сухи, серебристо-серы.
Церковь стояла у околицы, дальше уж не было никакого жилья. Здесь же кончались и ворзогорские высоты. Склон горы полого опускался к озеру с зеленой водой и кудрявыми деревьями. А за ними начинались бесконечные рыжие болота с чахлыми соснами, и чуть правее, отделившись от болот песками, лежало белесое море.
Корюшка пахла свежим огурцом. Мы ловили зеленых корюхов, навагу и белобрюхую жадную камбалу и вместо садка пускали их в лужицы, чистые и синие, оставленные на скалах высокими приливами и дождями.
Давно бы нам надо было трогаться дальше — путь предстоял еще неблизкий, — но никак не могли расстаться с этим мысом — Сосновым наволоком, куда мы шли не день и не два.
...От Ворзогор до самой Унежмы — деревушки на далеком синем наволоке — по берегу не было ни одного селения. Все они — и Нименьга, и Малошуйка, и следующая за ними Кушерека — стояли на одноименных реках гораздо выше по течению, выбрав места посуше и покрепче, чем заболоченные морские побережья, спрятавшись в лесах от беломорских ветров.