Журнал «Вокруг Света» №12 за 1989 год
Шрифт:
Моя благодарность Бетховену за его вмешательство скоро улетучилась. Не прошло и минуты, как старый вожак ушел вниз и стал кормиться сам по себе. Конечно же, возраст не позволял ему гоняться за Икаром. С уходом Бетховена Икар вернулся и вместе с Так снова принялся терзать Бон-Анэ. Нам с Джоном показалось, что они хотели как можно дольше растянуть мучения малышки ради собственного удовольствия. Наконец, Бон-Анэ бросила слабые попытки сопротивляться. Она легла на землю, перестала двигаться и издавать какие-либо звуки. Она признала полное поражение. Икар в последний раз схватил ее, потащил вниз и бросил на землю, завершив свое выступление короткой пробежкой и еще одной серией ударов в грудь.
Пораженная небывалой жестокостью горилл, я не сразу спустилась ей на помощь. Тем не менее мне удалось взять ее на руки и передать Джону до того, как Икар и Так вернулись к дереву и стали угрожающе смотреть на нас. Джон спрятал Бон-Анэ под куртку. Оставалось надеяться, что малышка звуками не выдаст своего присутствия. У меня не было никаких сомнений, что, услышь Икар ее голос, он залез бы на дерево и силой отнял ее у нас.
Целый час Икар и Так дежурили у дерева, издавая лающие или хрюкающие звуки при малейшем нашем движении. Шерсть на макушке самца стояла дыбом, и от него исходил резкий запах. Обе гориллы неоднократно позевывали, обнажая при этом все зубы и быстро раскачивая головами из стороны в сторону. У меня создалось впечатление, что они хотели напасть на нас, но не решались забраться на дерево, где сидело два человека. Я не припомню, чтобы когда-либо еще чувствовала себя столь беспомощной.
Вернувшись в лагерь, мы насухо вытерли Бон-Анэ и поместили ее обратно в клетку для сна, а рядом поставили коробку с фруктами. Раны ее оказались легкими, и она была рада снова попасть в привычную среду.
Через двадцать дней Бон-Анэ пришла в себя, и ее благополучно внедрили в группу четыре. Мы считаем, что только отсутствие в ней прочных родственных связей позволило малышке прижиться. Не прошло и часа, как Бон-Анэ встретилась с приемной семьей, а уже резвилась с Титом. Ему тогда было пять с половиной лет. Бон-Анэ наконец стала вольной гориллой.
Целый год Бон-Анэ жила в группе четыре, и ее защищали и ласкали все взрослые гориллы. К сожалению, жизнь среди людей в тепле, пусть и непродолжительная, ослабила защитные силы организма. Во время длительного периода ливней с градом малышка подхватила пневмонию, и спасти ее не удалось.
После смерти Бон-Анэ я часто спрашивала себя, стоило ли ее вообще выпускать на волю, и мой ответ на этот вопрос всегда был утвердительным. Можно было бы возразить, что на воле осталось всего лишь около двухсот сорока горных горилл — не лучше ли было отправить ее в зоопарк, где пленницу хорошо содержали, да и люди увидели бы это редкое животное. Но в зоопарках мира нет ни одной горной гориллы, выжившей в неволе, поэтому, если бы даже Бон-Анэ свыклась с такой жизнью, у нее не было ни малейшей возможности продолжить род. На воле такой шанс у нее был. Кроме того, Бон-Анэ умерла свободной.
Дайан Фосси
Перевели с английского А. Григорьев и В. Вопян
Меня всегда согревал холод Эстонии
Окончание. Начало см. в № 11/89.
Вчера я предложил Салеву сходить со мной на северную окраину острова, на мыс Короля. Хотел тем самым как бы возобновить наши с ним прежние прогулки по острову, которые для себя я называл в свое время «уроками Салева». Бывало, покажет Салев в лесу черемуху и скажет, что она единственная на острове, ее принесла сюда птица: пролетала над островом, уронила из клюва косточку, и вскоре она дала росток. Или скажет, что пришла на остров баржа за скотом, а ее островитяне называют паромом, потому как в понятие «паром» они вкладывают связь с Большой землей...
Рядом с Салевом идти было легко. Ничто не утомляло. Говорил он короткими фразами, тщательно подбирая русские слова, а если спросишь о чем, долго думал и отвечал просто, так просто, что не оставлял надобности переспрашивать.
И вот прошло десять лет с той самой осени, а я опять сижу у Салевэ Кальюлаида дома. Так же как и тогда, в большой белой печи потрескивают дрова, и запах березовой коры из открытой дверцы вплетается в запах кофе. Я пытаюсь отвлечь Салева от ровного, привычного течения жизни, от забот о хозяйстве, настроить его на что-то праздное, разглагольствую о том, что приходит время и надо остановиться, оглянуться вокруг, пройтись по старым местам, посмотреть, что стало с ними, так же как однажды оставить дела, чтобы побыть с близким человеком, подумать, не стало ли слишком безветренно в твоем доме, не заволокла ли грусть глаза рядом живущего с тобой человека...
Сельма в тихой полуулыбке смотрела на мужа, а он, как человек, пытающийся понять, о чем это с ним говорят, искал в говорящих глазах жены смысл моих слов. Я же, видя недоумение хозяев, не мог остановиться.
— Салев, а ты знаешь, почему эта песчаная коса названа мысом Короля?
— Может быть...
В дверях промелькнул Сулев. Мать окликнула его, о чем-то спросила. Он вернулся, встал на пороге — рослый, крепкий, с торчащими во все стороны белесыми волосами.
— Здравствуйте,— сказал он мне, прежде чем ответить матери.
Смущение выдавало его: он помнил меня, и мое присутствие, видимо, вынуждало его признать, каким мальцом он был и каким детиной вымахал, стал семейным человеком. Сельма встала, пошла за сыном, а я возобновил уговоры Салева сходить со мной на мыс Короля.
Мне хотелось посмотреть на баржу, неведомо с какого берега Балтийского моря сорванную и выброшенную штормом на остров, о которой упоминал Лео Филиппов на Сааремаа в Отделе малых островов.
Лео Филиппов возлагал на эту баржу большую надежду, предлагал рухнусцам ее отремонтировать и восстановить судоходство между Сааремаа, Рухну и Пярну. Но, кажется, этому противилось старое население Рухну, и среди них не последнее слово было за Салевом Калью-лаидом. «Пусть,— говорили островитяне,— баржа лежит там, где она лежит». Подозревал ли Лео Филиппов, что затея с бесхозной баржей оскорбляла самолюбие островитян? Они хотели бы иметь свой белый корабль и, чтобы он издали был виден в море, хотели бы ходить встречать его всем островом и с достоинством сойти с него на чужом берегу... Лео Филиппов, может, чего-то и недоговаривал. Правда, он был озабочен предстоящим приездом на Рухну шведов, из тех самых, что в сорок четвертом оставили острой... В его речи сквозила какая-то горечь непонимания, что ли; рухнусцами добрых намерений сааремаасцев. Хорошо, говорил он, что Рухну снова вернули Сааремаа. У островов всегда были общие проблемы, жители материка до конца не понимают островитян. «Острова должны быть с островами»,— запомнились его хорошие слова и еще — умные, немного грустные глаза.