Журнал «Вокруг Света» №12 за 1989 год
Шрифт:
И вот вместо того, чтобы сказать Салеву: «Пойдем походим, поговорим, я хочу знать, как вы жили все это время», я нес чепуху, вроде того, что сегодня весь день меня преследует дух короля Карла IX, в грусти посетившего Рухну...
Салев не отрывает от меня испытующего взгляда, а потом изрекает:
— Этто хоррошо, если король может быть грустный... Но мне надда короовами занимааться.
По утрам мимо «моего» дома Лизи Антсу гнала на пастбище свой скот. Бледная, худая, она могла промелькнуть скользящей тенью. Поздороваешься с ней, окликнешь ее, ответит неброско и тут же прибавит шагу, хлестнет со злостью скотину, заторопится,
Узнавала ли она меня? Ведь я вроде бывал у них. Отца ее на острове звали «черным капитаном» за какие-то давние грешки, которые он, кажется, сам и напридумывал, вроде того, что в молодости был контрабандистом и в Ирбенском проливе слыл своим человеком у пришельцев из соседних стран; возил в Пярну и на Кихну спирт, а когда за ним гнались, открывал ящик с патронами, отстреливался, и так, что ружье перекалялось, приходилось его макать в воду и снова стрелять... Бывало, навеселе начнет бойко травить, каким бедным человеком он родился на Кихну и каким на старости лет стал богатым, столько у него денег припрятано под дырявой крышей, что приходится лопатой перемешивать, проветривать, чтобы не гнили... Или как откроет сорокалитровую банку, а оттуда вылетают туго набитые купюры. А еще — что много-много лет тому назад он спрятал у острова Кихну две канистры спирта меж валунами, одну канистру нашел, а другая все еще ждет его.
Вечерами он любил сидеть с женой в кухне при свете заходящего солнца и перебрасываться с ней тихими словами.
Как-то, застав их в таком состоянии, я поверил всему тому, о чем наслышался... Помню, проходил мимо их двора, свернул к ним, открыл дверь и спросил о чем-то.
— Входите, посидите, пусть усталость ваша пройдет... Садитесь, садитесь, а то унесете наш сон,— сказал он, давая мне понять, что разговор через двери может оставить хозяев в тревоге...
В моей памяти отец Лизи Антсу оставался человеком добрым и грустным, который легкость отдавал другим, а тяжесть оставлял себе. Он шил лодки и оставил дочери большое хозяйство и самую старую в Эстонии шведскую усадьбу, картинки с которой висели в школе, как наглядное пособие к истории острова.
Лизи Антсу жила одна с маленькой дочерью, которую она обычно сажала на телегу, а сама шла рядом с лошадью. «Она оттого одинока,— злословили ей вслед люди,— что мужики боятся ее, боятся, что она заставит их работать так же, как сама работает, от зари и до поздней ночи...»
Я не видел, чтобы Лизи с кем-нибудь остановилась, когда поговорила, улыбнулась. Такой нелюдимой она стала, думал я, после смерти матери. Поехала мать в Пярну и в первый же день попала под машину местного прокурора.
И я решил сходить к Лизи, сказать какие-то слова сочувствия, вспомнить ее отца Юри но... пес не дал мне даже приблизиться к дому. Какое-то время я еще постоял у ее калитки, но хозяйка так и не появилась.
Проходя мимо двора Норманов, я невольно сбавлял шаг. Некогда большое добротное хозяйство со скотным двором, злыми собаками, крепкими изгородями — теперь было в запустении. Окна дома старшего сына Энделя занавешены, заборы сгнили, развалились, двор зарос, и, кажется, тронь колодезный журавель — ив его скрипе послышится отчаяние. Изредка в глубине двора появлялась Лизи Норман, развешивала белье, по сторонам не глядела и снова скрывалась в доме. Иногда ее видели в сельмаге. Она могла с кем-то тихо поговорить, нет, не сама вступала в разговор, ждала, кто поинтересуется ее здоровьем, справится о старшем сыне, любимце
Лизи Норман, говорил мне Лео Филиппов, самая старая жительница острова. Она сохранила ясный ум, хорошо знает психологию островитян, сложившуюся веками... Остров как корабль, и если моряки полгода плавают и уже не могут глядеть друг на друга, то на острове у соседей были прекрасные отношения. У них не было берега, к которому они должны пристать, они как бы вечно находились на своем пятачке. «Но почему были, а не есть эти отношения? — задавался я вопросом.— Почему те, кто должны чувствовать себя здесь хозяевами, кажутся оставшимися в одиночестве? Почему семья Кальюлаида сторонится семьи Лизи Антсу, а Лизи Антсу — Лизи Сутт... Вроде живут кучно на своей стороне, а так ведут себя, будто сосед не хочет знать соседа. Может, теперь им не надо смотреть друг на друга, чтобы понять: они уже не те, их осталось мало и что отныне все будет по-другому?..»
— Салев,— говорил я,— ты ведешь себя как хуторянин. Оттого ты не замечаешь соседа, что знаешь: у него нет иной возможности, как пройти со своими коровами мимо твоего дома.
— Неплоххо притумываешь...
— А где же качели твои, о которых ты распространялся?
Я напомнил ему его суждения о качелях, вроде того, что для сближения нужны качели, чтобы один сидел, а другой раскачивал. Днем кто-то кого-то обидел, вечером собрались вместе, сказали слово, и уже человек не носит в себе обиду...
— Качели больсе нет! — сказал Салев.
На Рухну была весна, и в обилии буйно разросшейся зелени, в цветении садов не сразу бросались в глаза запущенные дворы, крапивные поля близ заброшенных домов, не сразу можно было остановить внимание на человеке и увидеть в его взгляде глубоко спрятавшуюся, может, с годами окаменевшую обиду, неизвестно на кого и на что... Похоже было, они сначала смирились с тем, что пярнуские хозяева их забыли. Колхоз «Пярну-калур» интересовала только рыба, а когда рыболовецкий флот ушел отсюда, они стали для них только обузой. Это невнимание постепенно с годами стало устраивать рухнусцев, они жили как жили, приспосабливались, и вдруг объявился новый хозяин. И тут они, видимо, притихли, затаились.
— Салев,— спрашивал я,— как ты относишься к тому, что строят в порту холодильник?
— Хоррошо!.. Я режу своего поросенка, отнесу туда за три километра от дома, а потом нессу кусками домой. Ну?! Поннимаешь?
Чего уж было тут не понимать... В лучшие времена здесь холодильника не было. Был колхоз, и остров кормил сам себя. Если чего и нет, заказывали баржу, когда надо — с мукой, сахаром, а в Рухну загружали ее скотом для мясокомбината на материке, рыбой и многим другим, чем был богат остров. А теперь, когда на острове коров держали всего пять семей, естественно, люди задавались вопросом: откуда мясо брать для холодильника?
— У меня самое больсое хозяйство на Рухну,— говорил Салев,— если будут раскулачивать, первым пойду...
Шутка шуткой, но чувствовалось: в нем крепко сидела неуверенность. Он помнил те времена, когда крестьянину не давали держать много скота и люди записывали своих коров соседям, у которых их не было, и все это делалось, чтобы потом продать государству побольше живого мяса.
Не помню уж, кто и рассказывал, приехала на остров новая семья, столько-то подъемных получила, жена стала гулять, мужа она не хотела — он уехал. Корову нашли мертвой. Два поросенка, овцы — и те пропали.