Журнал «Вокруг Света» №12 за 1989 год
Шрифт:
Оборачиваюсь, вижу крупный чугунный крест, непохожий на другие кресты, скромная могила, очерченная камушками... Умер в 1979 году. Но что это? Старый Норман слишком близко лежит к церквушке, на самом холмике, вроде не там, где ему предназначалось лежать по расположению его дома в деревне,— это и я соображаю.
— Он сам выбирал себе это место, и не по старым законам,— слышу за спиной Марику.— Он оставался один и был гордый человек. Не хотел лежать на окраине кладбища.
Не сразу замечаю, что могила заросла травой, нет цветов, да и на других тоже... Хочу спросить у Марики, но ее уже нет рядом. Вижу, она открывает ключом церковь, и что-то у нее не получается. Спешу к ней и тут вспоминаю: ведь
Внутри церкви стояла прохлада белоснежных готических сводов. Алтарная картина и подсвечники перенесены сюда из старой церкви. Ряды деревянных скамеек: женская половина и мужская — у каждого рухнусца здесь было свое место, и был вырезан на стуле свой дворовый знак... Шаги наши гулки, и тихий голос Марики нетихий. Она рассказывает, как открывали церковь в прошлом году. Был ясный снежный март. Епископ Эстонии Паюла, духовники с Сааремаа, в торжественных одеяниях, за ними островитяне, гости — ступали по белому снегу... Скрипнула дверь, оставленная нами приоткрытой на ветру. Кажется, сейчас заиграет орган на хорах и войдут рыбаки, люди, жившие трудно и просто и так похожие друг на друга во всем мире, пахнущие морем и рыбой.
Но... Органа в церкви нет. Его, кажется, после войны, когда закрывали эту кирху, увезли на Сааремаа. Да и рыбаков теперь на острове не осталось...
После кладбища Марика собралась навестить Лизи Норман и попросила меня проводить ее. Но в какой-то момент она, словно бы почувствовав мое желание зайти вместе с ней, сама заговорила об этом, предложила сначала ей самой зайти к Лизи Норман, спросить, согласится ли она принять меня.
Так и поступили. Марика прошла в дом в глубине двора, а я остался у забора, у дома Энделя Нормана, где когда-то он, будучи председателем сельсовета, принимал островитян, куда и я приходил к нему, и мы могли часами, сидя у окна, вести тихую беседу. Помню, он не любил сидеть в председательской комнате, которая находилась под одной крышей с почтой. Не был он совсем похож на представителя власти и выглядел мужик мужиком.
Стою жду. Все вокруг заросло травой, я пытаюсь восстановить в памяти прежнее расположение двора. Все вроде бы так и не так. Не видно тропинок, ведущих от строения к строению; скотный двор обветшал. Колодец посреди двора. Рядом с домом родителей Энделя — та же изба с почерневшей, как и тогда, камышовой крышей и тяжелой дверью с кованым кольцом. Избу не узнать — вся осела, скособочилась. Ее сохраняли Норманы как память о предках. Эндель показывал мне ее — черные от дыма стены, три бурых камня перед очагом. Здесь, прямо в избе, разжигали огонь, и дым поднимался наверх, расстилался по стенам. Кроме дверей, ему некуда было деться...
Вспомнил, как с Энделем ходили по двору, а старый Норман, его отец, прислонившись в стене дома, грелся на солнышке. Он так сверлил меня своими живыми синими глазами, что я едва смог выдавить из себя: «Тере». Это потом, когда он немного привык ко мне, поведал о прошлой жизни: как удобряли землю водорослями, строили амбары для зерна на западном берегу острова, да такие высокие, над землей, что запасы хранились в них годами. Говорил он и о своей службе в царское время у начальника маяка, самого главного человека тогда на острове, и солдаты — их было три-четыре человека — вместе с ним работали на него...
Марика не выходила, и я, походив, машинально подошел к двери дома Энделя и дернул на себя. Заперта. Знаю, в прошлые времена на островах никогда не закрывали дверей. Достаточно было прислонить к дверям метлу, чтобы человек понял: хозяев нет дома. Никто не заходил, никто не воровал. В этом было взаимное уважение. Достоинство простого человека... Это пришло мне в голову
Наконец появилась Марика. Еще издали по ее увядшей улыбке я сразу догадался: Лизи Норман отказалась со мной встретиться.
— Она рано утром, первым вертолетом, собирается в Пярну к Энделю и немного нездорова,— сообщила виновато Марика.
Марика предложила зайти мне с ней в школу и послушать записи уроков шведского языка, которые она дает своим ученикам.
— Зачем им шведский?
— Они потом будут читать историю своего острова.
С этого дня я стал бывать у Марики и Юри Реинтама, которого нарек будущим пастором Рухну — он улыбался, и принимал мою игру. С Юри было легко, он реагировал на собеседника с полуслова и, если была необходимость, ненавязчиво мог перевести разговор в нужную плоскость. Приходил к ним и Антон Алтмяэ, учитель, соседствующий с электриком Удо, который меня приютил. Но странно, здесь он был более сдержан, чем когда мы общались с ним наедине.
Юри Реинтам ставил перед нами тарелку меда с только что нарезанных сотов, и мы за чаепитием пускались в праздные рассуждения о жизни. Но о чем бы ни говорили, в конце концов возвращались к делам острова.
За день до отъезда я пришел к Юри и Марике вместе с Салевом. Беспокоился за него, думал, в кругу молодых образованных людей ему будет неуютно, но... Напротив, он за столом оживился и был по-прежнему хорош в репликах.
Пожалуй, в этот день семинарист Юри Реинтам был в ударе, говорил более чем убедительно. Возможно, на него подействовало присутствие Салева.
Суждения Юри сводились вот к чему: чтобы знать, как возродить на Рухну полнокровную жизнь, надо помнить то, что здесь происходило.
Когда отсюда ушли шведы в сорок четвертом, они оставили остров с полями, лесами, скотными дворами... И море. Вместе с ними ушла и система хозяйства, которая складывалась веками. И вот на остров пришли другие, в основном бедные эстонские крестьяне. Все было здесь готово, только надо было стать на место шведов и жить дальше. Но они были для Рухну людьми без корня. И нужно было общее дело, которое могло бы собрать их вокруг себя. Этим делом оказался в пятидесятых годах рыболовецкий колхоз, и при нем люди здесь зажили неплохо. Но когда произошло укрупнение колхозов, вместе с флотом ушли и рыбаки, те, что создавали новые взаимоотношения. И у тех, кто не оставил остров, не стало перспективы. И они тоже начали собирать вещи. Ну еще поживем лето, думали, и уедем. Зачем косить траву, заготавливать сено, осенью придет баржа, свою корову продадим и подадимся на материк. Приходила осень, сена нет, и ехать пока некуда. Одолжим-ка немного и как-нибудь переживем зиму, а там видно будет. Так и жили на чемоданах.
А тем временем остров передавали из одного ведомства в другое.
— Вот я,— говорил Юри,— девять лет работаю на острове пчеловодом. То я относился к ведомству Тартуского лесоинститута, то Пярнуского леспромхоза, теперь перешел в ведомство Сааремааского леспромхоза... У меня было три начальства, и каждое новое говорило: теперь будем делать не так, а этак...
Надо изучать, рассуждал Юри, как жили люди здесь веками. Чем они занимались? А занимались Землей и Морем...
Обратно шли — Салев всю дорогу молчал, а меня занимало какое-то странное чувство недоговоренности. Почему-то никто и словом не обмолвился о тех прожектах и соображениях, которые должны будут превратить Рухну в преуспевающий остров: в зону отдыха с туристическими тропинками, гостиницами, и все островные благости — бруснику, плоды, чистое море, чистый воздух — пустить в дело... Ибо бытует мнение, что малые острова никогда больше не смогут обеспечить себя самостоятельно.