Жвачка и спагетти
Шрифт:
– Ну зачем? Зачем он полез, куда его не просили?
– Кто?
– Христофор Колумб!
– Не знаю, синьор.
– То-то! Вот и я тоже не знаю! Никто не знает, зачем этот чертов генуэзец отправился открывать Америку! Как тебя зовут?
– Амедео, синьор.
– Так вот, слушай, Амедео: не будь этого проходимца, я бы мог родиться в Вероне и жениться на твоей сестре...
– У меня нет сестры, синьор.
– У тебя была бы сестра, и мы стали бы братьями... Что же теперь делать, Амедео, как это им исправить?
– Лечь спать, синьор.
– Лечь спать? Может быть, ты прав...
И Лекок немедленно растянулся на тротуаре,
– Вас здесь обязательно потревожат, синьор. Лучше вам пойти к себе в комнату.
Швейцар помог ему встать и провел в отель, где передал коридорному. Но на пороге лифта Лекок вскричал, что забыл телеграфировать Валерии. Его проводили в почтовую контору, где он объяснил телеграфистке, кто такая Валерия Пирсон – девушка из Бостона, у которой куча долларов, но которая не знает Вероны. Потом продиктовал следующую телеграмму:
"Валерии Пирсон, Линкольн Авеню, 33, Бостон, Массачусетс, США. Христофор Колумб преступник. Точка. Зачем открывал Америку? Точка. Просьба принести жалобу ООН. Точка. Правительство должно настоять уничтожении статуй Колумба всем мире. Точка. Целую вашу шейку. Точка. Сайрус."
Когда Сайрус А. Вильям открыл глаза, ему показалось, что голова его вмурована в камень. Он чувствовал ужасную дурноту, и в тревоге перебрал в памяти симптомы тех знаменитых болезней, которыми грозит старая Европа, не знающая гигиены. Он колебался между холерой и чумой, но тут вспомнил вечер у Тарчинини и вынужден был признать, что болезнь его куда проще: тяжелое похмелье. Со стоном он поднялся, наощупь открыл ставни и удивился царящему на улицах оживлению. Он глянул на часы и протер глаза. Четыре часа! Поскольку трудно было поверить, что это раннее утро, приходилось взглянуть фактам в лицо и смириться с тем, что уже четыре часа пополудни. Направляясь к умывальнику выпить воды, он вдруг вспомнил о микробах и, поскольку бутылка граппы, подаренная синьорой Тарчинини, стояла на столе, открыл ее и отхлебнул изрядный глоток. Сперва его чуть не вырвало. Но скоро Сайрус А. Вильям почувствовал внутри приятную теплоту, мысли прояснились, и он подошел к телефону, чтоб позвонить комиссару. Тот был на месте и сам снял трубку.
– Алло! Тарчинини? Это Лекок...
– Как вы себя чувствуете, дружище?
– Отвратительно!
– Это реакция. Ну, вы, надо признать, вчера изрядно приложились!
– Это вы виноваты!
– Правда... Поэтому я и не хотел вас будить.
– И вы допросили Ланзолини без меня!
– Успокойтесь! Я и сам довольно поздно пришел в контору и еще не был у Ланзолини. Приезжайте и отправимся к нему вместе. Идет?
Тарчинини принял Лекока сердечно, как друга детства, потом предложил отправиться на работу к Ланзолини на виа Стелла и следовать за ним до его дома, если он пойдет туда; если нет, отвезти в комиссариат в первом попавшемся такси.
– Но как мы узнаем Ланзолини? – спросил американец.
Пошарив в ящике стола, комиссар вынул две фотографии и бросил на колени своему другу. На одной тот узнал Росси и спросил, указывая на другую:
– Ланзолини?
– Он самый.
– Как вы их раздобыли?
– Да просто-напросто попросил у вдовы, потому что, пока деловая Америка отсыпалась с похмелья, ленивая Италия зря времени не теряла и побывала у Мики Росси. От нее я узнал еще, что покойный ни разу не намекал на известную анонимку.
– И это, по-вашему, прилично?
– Не знаю, господин бостонец, но лучше, чем если в она лицемерила, изображая скорбь по мужу, которого не любила!
– Но если она его не любила, почему не развелась?
– Во-первых, в Италии развод запрещен; ну а потом, это, наверное, противоречило ее религиозным убеждениям.
Сайрус А. Вильям поперхнулся:
– Ее религиоз...
Не дав ему развить эту тему, Тарчинини увел его.
Когда они добрались до парикмахерской ди Мартино, комиссар зашел туда якобы в поисках жены и вскоре вышел и сообщил своему спутнику, что видел Ланзолини, который снимал рабочий халат и собирался уходить. Последние клиенты уже выходили, потом появился Ланзолини, быстро оглянулся и нырнул в толпу, словно рассчитывая в ней затеряться. Сыщики устремились за ним, и Сайрус А. Вильям заметил:
– Видали? Можно подумать, что он опасается слежки!
– Да, странно...
– Может быть, он вас заметил?
– Кто его знает. Если да, то приходится признать, что вдовушка хитрее, чем я думал, а тогда...
– А тогда, дорогой Тарчинини, выходит, что американец-то не зря заподозрил Мику с ее любовником!
– Не может быть, чтоб они сваляли такого дурака! Ну да скоро все узнаем.
Преследуемый сыщиками, Ланзолини достиг понте Нави, прошел по нему, двинулся вдоль реки по Лунгадиче Пуэрта Витториа и оттуда свернул на виа Сан-Франческо.
– Все складывается удачно, – пробормотал Тарчинини. – Он идет домой.
Когда Ланзолини скрылся в доме номер 57, комиссар и его друг, выждав некоторое время, подошли к привратнице.
– Простите, синьора, синьор Ланзолини...
– Четвертый этаж, правая дверь.
– Спасибо!
Когда комиссар протянул руку к звонку у двери Ланзолини, Лекок шепнул:
– Вы вооружены?
– Вооружен? Конечно, нет! Придет же в голову!
– Но если он убийца?
– Это не убийца. Это влюбленный.
– Если в вас выстрелят, то влюблен тот парень или нет, а вас-то он отправит на кладбище или по меньшей мере в больницу.
– В Вероне зря не стреляют.
– Что ж, понадеемся на традицию...
Ланзолини открыл на звонок тут же, но при виде посетителей оторопел.
– Кого вам угодно?
– Вы Орландо Ланзолини?
– Да.
– Нам надо поговорить с вами.
– То есть...
– Полиция.
– А?..
Он остановился в явном замешательстве, не зная, как себя держать. Комиссар легонько подтолкнул его:
– Лучше потолкуем в помещении.
Ланзолини очнулся:
– Да, да, конечно...
Заперев дверь на засов (привычка или предосторожность? – подумал Лекок, – а если предосторожность, то против кого?), молодой человек провел их в комнату, обставленную скорее с чувством, чем со вкусом. На камине между двумя старинными светильниками в рамочке под стеклом улыбалась Мика Росси.
Нервные движения Ланзолини явно доказывали, что ему не по себе. Сайруса А. Вильяма это еще более укрепило в его предположении о виновности молодого человека. Но он не проронил ни слова, решив поглядеть, как возьмется за дело комиссар. Тарчинини тоже ничего не говорил, и это молчание усугубляло тревогу подозреваемого, который в конце концов не выдержал: