Жюль Верн
Шрифт:
— Вот я и ищу себя, — теряя всё своё самообладание, произнёс Жюль, следуя расписанию домашних репетиций. Он любил эту фразу настолько, что даже перестал видеть в ней смысл.
Гюго вложил в неё тот смысл, о котором Жюль и не подозревал:
— Вы ищете себя? О, как мне это знакомо! И до какого же возраста, приблизительно, намерены вы искать себя?
— Год, два, три — я не знаю, — потерянно и смущённо ответил Жюль.
— Так. Ну, а кто будет вашим оповестителем? — спросил Гюго так строго, что Жюль кашлянул, закрыв глаза. — Я хочу сказать, мой дорогой юноша, — кто же шепнёт вам на ухо утешительную весть: ты нашёл себя! Кто?
— Я это почувствую, мэтр!
— Ага! — ядовито процедил Гюго. — И что же тогда вы скажете себе, что будете делать? Думайте, думайте, не торопитесь! Я подскажу, если вы ошибётесь.
— Наверное ошибусь, мэтр, — со вздохом сказал Жюль. — Подскажите сразу!
— Хорошо, подскажу, — оживился Гюго. — Не себя надо искать, совсем нет, но то дело, в котором вы с предельной полнотой сможете служить родине своей и народу. Обществу, людям, будущему!
Гюго щёлкнул пальцами.
— Ищите себя в прогрессе, в науке, — продолжал он. — Сама литература есть наука — её область, самая увлекательная и доступная всем. Если только, само собою, она талантлива. Литература неталантливая вредна!
— Спасибо, мэтр! — задыхаясь проговорил Жюль, привставая с дивана. — Почти то же самое говорил мне и мой сосед Блуа. Он говорил… Простите, я вас слушаю!
— Будет дурно, если вас будут читать только избранные, — сказал Гюго, искоса посматривая на Готье, который вдруг насторожился. — Мы живём и работаем не напрасно, когда нас любят внизу. Вы понимаете?
— Понимаю, мэтр! Я счастлив! — Жюль встал и поклонился Гюго.
Совершенно неожиданно заговорил Готье.
— Искусство есть форма, — начал он холодно и бесстрастно. — Прекрасны все темы: и наука, и люди, и вот эта трубка. Я предпочту хорошо изображённую — словом или красками — трубку бездарному портрету человека. Талант, произведение искусства, оценка тех, кто понимает! Вот круг!
— А я предпочту портрет, пусть и посредственно написанный, — вмешалась мадам Гюго. — Это вызовет соревнование. Трубка соревнования не вызовет. Цель искусства — человек, а не то, что он держит в зубах!
— Превосходно! Отлично сказано! — певуче одобрил Гюго. — Критика наша редко говорит подобные вещи; критика вообще привыкла оперировать банальными, затасканными, серыми определениями! Жаль, что среди нас нет критика, — он, наверное, похитил бы эту мысль! Её хватит на два фельетона по пятьсот строк в каждом. Жду возражений, Тео, ну?
— За меня возразит автор будущих романов о науке, — обидчиво отозвался Готье. — Прочтите ваши стихи, Жюль Верн!
Гюго прикрыл рукой глаза. Мадам Гюго обратилась с каким-то вопросом к де Коралю. Вошёл слуга с подносом, на нём стояли две бутылки, пять бокалов, ваза с фруктами. Готье налил себе вина, выпил, отёр губы синим шёлковым платком.
Вошёл другой слуга и подал Гюго визитную карточку. Гюго встал, извинился и вышел. Де Кораль и Готье занялись вином. Мадам Гюго отпила глоток. Жюлю предложили инжир и финики. После второго бокала вина он заявил, что у него нет хороших стихов. Готье похлопал его по плечу и сказал, обнажая в улыбке белые, красивые зубы:
— Не существует ни плохих, ни хороших стихов, юноша! Есть стихи, совершенные по форме, и есть стихи, несовершенные по форме. Форма — всё!
— Мои стихи несовершенны по форме, — непринуждённо произнёс Жюль, поедая финики.
— Догадываюсь, — сказал Готье. — Мадам!
Воспользовавшись этой просьбой, мадам Гюго покинула гостей. Пришёл слуга с коробкой табаку и набил трубку Готье. Жюль съел все финики, их было много. Готье заметил это и не без лукавства сказал:
— Не ваши ли это стихи, мэтр: он съел все финики, и вот болит студенческий живот! Ха-ха! Не ваши ли это стихи, Жюль Верн?
— Нет, не мои, — ответил Жюль. — Я уже сказал, что мои стихи несовершенны по форме.
Готье озадаченно попятился к окну. Де Кораль улыбнулся. Гюго ждали минут двадцать, но он так и не вышел к своим гостям. Жюль и де Кораль пожали Готье руку и прошли в приёмную. Принимая от слуги трость и шляпу, Жюль попросил его передать привет хозяйке и хозяину дома. Слуга молча поклонился и подал Жюлю пакет, перевязанный шёлковой тесьмой.
В саду, неподалёку от дома Гюго, Жюль и его спутник присели на скамью, — Жюлю не терпелось посмотреть, что в пакете.
— Здесь не один, а два подарка, — заметил де Кораль. — От Гюго книга, от мадам шёлковая тесьма. Вам повезло! Чем-то вы понравились мэтру!
Жюль спрятал тесёмку в жилетный карман. Белую бумагу, в которую был завернут томик стихов, бережно вложил в бумажник.
На титульном листе книги Гюго написал: «Служите прогрессу, человечеству, правде».
Созвездие крохотных клякс окружило последнее слово. Подпись заняла треть страницы. Жюль не отрывал глаз от автографа.
— Идёмте ко мне обедать, — пригласил де Кораль. — Я скучаю. Я не люблю слушать нашего Тео. Всё одно и то же, всё об одном и том же!
— Спасибо, — ответил Жюль, продолжая рассматривать надпись на титуле. — Сегодня я никуда не пойду, я не хочу обедать, дорогой де Кораль! Я взволнован до предела!..
Глава седьмая
Университет на дому и в театре
Весёлая мелодрама «Молодость мушкетёров» снова понадобилась Дюма для того, чтобы поправить весьма пошатнувшиеся финансы и свои писательские фонды. Дворец в Сен-Жермен и чересчур широкая жизнь вне всякой сметы привели к тому, что прославленный романист всё чаще стал задумываться над своим будущим. Впрочем, у Дюма был лёгкий, беззаботный характер.
— Я всё поправлю моими пьесами, — говорил он. — Приходите завтра на репетицию моих мушкетёров, Жюль. Вам полезно будет посмотреть, как это делается. Приходи!
Он обращался к нему то на «вы», то на «ты», смотря по настроению. Оно менялось каждые пять минут. У Дюма был собственный «Исторический театр», свои, им оплачиваемые актёры, и даже публика. Но она что-то стала изменять ему. В библиотеках и книжных магазинах увеличился спрос на романы Бальзака, новеллы Мериме, толстые тома Стендаля. Школьники запоем читали переводные романы Фенимора Купера, Вальтера Скотта; популярность приобрели морские истории капитана Мариета. Публика привыкла к однообразной лёгкости Дюма; ничем не разочаровывая современников, он наивно полагал, что с него вполне достаточно того очарования, которое он даёт своими Людовиками и кавалерами красных замков. Шестнадцатилетний читатель, заткнув уши пальцами, охотно поглощал всё, что ему преподносил Дюма, но с охотой вдвое большей тот же читатель, восторженно раскрыв глаза, отдавал все силы своей фантазии Фенимору Куперу.