Жюльетта. Том I
Шрифт:
– Я к вашим услугам, – с жаром откликнулась я. – Приказывайте, сударь, приказывайте, и вы увидите, на что я способна.
– Восхитительно… восхитительно… Однако нам пора развлечься, мадемуазель. Видите, в каком состоянии находится мой орган благодаря вашему распутству, о котором я много наслышан. Погодите, не спешите, прежде всего я желаю, чтобы вы раз и навсегда усвоили одно: от вас требуется послушание, послушание во всем и всегда, и не послушание даже, а рабское поклонение. Я желаю, чтобы вы это знали: я очень гордый человек, Жюльетта. Ни при каких обстоятельствах я не буду обращаться к вам фамильярно, и вы не должны говорить со мной на «вы». Обращайтесь ко мне «мой господин» или «повелитель», говорите со мной в третьем лице, в моем присутствии всегда принимайте почтительный вид. Я знатен не только высоким положением, которое занимаю, но и своим происхождением; богатство мое несметно, и меня уважают даже больше, чем короля, а в моем положении
– В таком случае, – заметила я, – мой господин должен презирать большую часть человечества, поскольку на свете очень мало людей, кто мог бы считать себя ровней ему.
– Бесконечно мало, мадемуазель, вы правы, вот поэтому я презираю всех смертных за исключением двух моих друзей, которые находятся сегодня здесь, и еще нескольких человек – ко всем прочим ненависть моя безгранична.
– Однако, господин мой, – осмелилась я возразить деспоту, – разве либертинаж не заставляет вас то и дело сходить со своего пьедестала, на котором, насколько я понимаю, вы хотели бы оставаться вечно?
– Здесь нет никакого противоречия, – объяснил Сен-Фон. – Дело в том, что для людей моего сорта унижение, иногда неизбежное в распутстве, служит лишь хворостом, который мы подбрасываем в костер нашего тщеславия [65] .
К этому моменту я совсем уже разделась, и надменный развратник встрепенулся и забормотал:
– Ах, Жюльетта, я никогда не встречал такого великолепного зада. Мне говорили, что он прекрасен, но, клянусь честью, это зрелище превосходит все мои ожидания. Наклонитесь, дорогая, я вставлю туда свой язык… Боже мой! – вдруг закричал он в отчаянии. – Он же чист до безобразия! Разве Нуарсей не говорил вам, в каком состоянии я предпочитаю женские задницы?
65
Данный парадокс легко объясним: когда человек позволяет себе вещи, которые никому и в голову не придут, это делает его единственным в своем роде и подогревает его тщеславие. (Прим. автора)
– Нет, мой господин, Нуарсей ничего не говорил об этом.
– Они должны быть грязные и загаженные. Я люблю, когда они в дерьме, а ваша ложбинка отполирована и чиста как только что выпавший снег. Ну что ж, придется сделать, по-другому; посмотрите на мой зад, Жюльетта – вот таким же должен быть и ваш; видите, сколько на нем всякой пакости. Становитесь на колени, мадемуазель, и целуйте его – я оказываю вам честь, о которой мечтает вся нация, да что там нация – весь мир жаждет этого: сколько людей с превеликой радостью поменялись бы с вами местами! Сами боги, спустись они с небес на землю, стали бы оспаривать эту честь. Сосите и лижите все, что перед вами, дитя мое, и поглубже, поглубже вонзайте свой язычок! Пользуйтесь случаем – обратной дороги у вас нет.
Вы легко можете представить себе мое отвращение, но я переборола его – не время и не место было проявлять щепетильность. И я покорно делала все, чего хотел от меня этот распутник: он заставил меня отполировать языком свои яйца, несколько раз со смаком пустил мне в рот утробные газы, испражнился на мою грудь, плевал и мочился на лицо, больно щипал соски, бил меня руками и ногами, даже успел совершить короткий энергичный акт содомии, потом, дойдя до крайней степени возбуждения, кончил мне в рот, и я проглотила все его соки до последней капли, потому что он строго за этим проследил. Одним словом, я беспрекословно выдержала все испытания, и он остался доволен. О, восхитительные, божественные носители богатства и власти! Ваши желания сокрушают человеческую добродетель и человеческую волю, сметая все на своем пути; люди склоняются перед вами, готовые исполнить любой ваш приказ, и мечтают лишь о том, чтобы пасть вам в ноги и облобызать их. Извержение Сен-Фона было великолепным – мощным и бурным, оно сопровождалось громогласными и причудливыми ругательствами. Сперма его пролилась в изрядном количестве, она была горячей, густой, приятно щекочущей гортань; Сен-Фон пришел в неописуемый экстаз и забился в конвульсиях. Я хорошо разглядела его, пока он отдыхал. У него было очень красивое мужественное лицо, нежная кожа, обольстительный зад, яички размером с куриные и мускулистый член сантиметров пятнадцать в окружности и более двадцати в длину, увенчанный головкой величиной с небольшой кулачок, которая была намного толще
– Чистейший мед, мой повелитель, чистейший мед. Я ни разу не пробовала ничего подобного.
– Время от времени я буду оказывать вам такую честь, – важно произнес он, – кроме того, вы вкусите мои экскременты, когда мы познакомимся ближе. А теперь, Жюльетта, становитесь на колени, целуйте мне ноги и благодарите за все благодеяния, которыми сегодня я вас осыпал.
Я повиновалась. Сен-Фон поднял меня с колен, поцеловал и сказал, что совершенно очарован мною. При помощи биде и ароматизирующих составов я смыла с себя смрадную грязь, которой, по-моему, была покрыта по самую макушку. Мы вышли из будуара, и когда проходили через апартаменты, отделявшие его от салона, Сен-Фон напомнил мне о коробочке, которая была у меня в руке.
– Неужели злодейские мысли все еще бродят у вас в голове даже теперь, когда ваш пыл иссяк? – рассмеялась я.
– Выходит, вы восприняли мое предложение как нечто, сказанное сгоряча, в момент возбуждения, о чем можно через минуту забыть?
– Я так и считала.
– Значит, вы ошибались, ибо я предложил вам одну из тех необходимых вещей, сама мысль о которых возбуждает наши страсти, а страсти надо удовлетворять в любом случае.
– А ваши друзья посвящены в это?
– Вы еще сомневаетесь?
– Но ведь может случиться скандал.
– Никакого. Мы к этому давно привыкли. Если бы кусты роз в саду Нуарсея могли говорить и рассказать, какому удобрению они обязаны своим великолепием… Ах, Жюльетта, милая Жюльетта, такие люди, как мы, полагают, что жизнь человеческая ничего – абсолютно ничего – не стоит.
– Тогда будьте спокойны, повелитель. Я дала слово и сдержу его.
Мы присоединились к остальным; они ждали нас, и все женщины были уже в сборе. Не успели мы появиться, как Дальбер выразил желание уединиться в будуаре с мадам де Нуарсей, Анриеггой, Линданой и двумя юношами, и я составила полное представление о его вкусах несколько позже, когда увидела его в деле. После ухода Дальбера и его свиты началась вакханалия: обе девушки, Лолотта и Аглая, теми же способами, что перед этим употребила я, заново разожгли похоть Сен-Фона; наблюдая на ними, Нуарсей предоставил свой зад в распоряжение юного прислужника-содомита и целовал при этом мои ягодицы. Когда первые страсти улеглись, Сен-Фон отвел своего друга в сторонку и о чем-то пошептался с ним. Они вернулись в сильном возбуждении, ився компания перешла к столу. Вскоре к нам присоединились остальные.
Представьте, друзья, мое изумление, когда к столу с изысканной учтивостью подвели мадам де Нуарсей и усадили рядом со мной. Я наклонилась к Сен-Фону, который сидел слева от меня, и прошептала:
– Повелитель, неужели эту женщину вы предназначили в жертву?
– Вы не ошиблись, – ответил министр, – и должны повиноваться своему господину, иначе потеряете мое доверие и, осмелюсь добавить, мое уважение.
Трапеза была столь же приятна, насколько приправлена сладострастием: из одежд на женщинах было самое минимальное, и цепкие пальцы развратников вволю наслаждались прелестями, которые покорно подставляли им юные грации: один тискал не успевшую расцвести грудь, другой щипал белые, как алебастр, ягодицы, только к нашим влагалищам не прикоснулся ни один из них, так как эти предметы редко вызывают интерес у мужчин такого сорта, твердо убежденных в том, что для того, чтобы познать Природу, надо соблазнить ее, а чтобы ее соблазнить, часто приходится преступать ее законы; и эти либертены часто совершают свои молитвы у алтарей, к которым Природа запрещает приближаться. Когда тончайшие вина старой выдержки и изысканные блюда подогрели наше воображение, Сен-Фон поднял из-за стола мадам де Нуарсей; в предвкушении злодейского преступления, которое созрело в голове коварного негодяя, его орган обрел небывалую твердость, он увлек несчастную жертву на кушетку в дальнем конце комнаты, где усадил на свой кол и приказал мне испражняться ей в рот; левой рукой он массировал член одному юноше, правой – другому, а третий в это время совокуплялся с мадам де Нуарсей. Четвертый, опустившись на колени над моим лицом, вставил свой орган мне в рот, пятый же наглухо закупорил задний проход министра.
– Ах ты, дьявольщина! – проговорил восхищенный Нуарсей. – Какое зрелище! Нет ничего слаще, чем видеть, как насилуют твою жену. А вас, дорогой Сен-Фон, прошу не жалеть ее.
Потом, подтянув ягодицы Аглаи к своему лицу, он умудрился губами выдавить из нее кусочек свежего продукта, не переставая содомировать Линдану, а шестой юноша проник в его анальное отверстие. Сен-Фон располагался в центре, Нуарсей справа, а по левую сторону композицию завершал Дальбер, который совокуплялся с Анриеттой, уткнувшись лицом в ягодицы того, кто совокуплялся с министром, и обеими руками ухватившись за чьи-то, лежавшие под боком тела.