Зигфрид
Шрифт:
«Как пенис», — чуть не вырвалось у Гертера, но вместо этого сказал:
— Наверное, оно отвечало его представлению об идеале. Среди романтической дикой природы он больше был самим собой, нежели в сутолоке машин и прохожих на улицах Мюнхена или Берлина. Возможно, у каждого есть свое собственное идеальное место. Что это для вас?
Юлия растерялась, не понимая, что он имеет в виду, и тогда Фальк пояснил:
— Мы мало путешествовали по свету, господин Гертер. Мы очень простые люди. А что это для вас?
Гертер перевел на секунду взгляд на потолок, на коричневатый подтек, формой напоминающий ежа.
— Для меня это, наверно, то место в пустыне, на котором стоят пирамиды и сфинкс.
Фальк продолжил рассказ. Адъютант — его звали Краузе — на этот раз в облегающей черной
И вот теперь, через шестьдесят с лишним лет, он собирался, по-видимому, нарушить клятву, подумал Гертер. Он промолчал, но Фальк прочитал его мысли:
— Я не знаю, действительна ли клятва и после смерти. Всех тех людей уже нет в живых, к тому же за время, что прошло с тех пор, многое стало известно. Многое, но не все. — Фальк подыскивал нужные слова. — Я не знаю, возможно ли это, но нам бы хотелось передать эту клятву вам. По крайней мере, на то недолгое время, которое нам еще остается, потом можете делать с ней все, что вам угодно. Мы не хотим унести то, что мы знаем, с собой в могилу.
— Согласен, — торжественно произнес Гертер, подняв вверх два сложенных вместе пальца, отлично сознавая, что таким образом вступает в царство дьявола: клятва связала его с Фальком теми же узами, которыми тот был связан с Гитлером.
9
— Когда вы увидели его впервые? — спросил он Фалька, снова давая Юлии прикурить.
— Лишь неделю спустя. Он в это время находился в Берлине, в рейхсканцелярии. Но на следующий день нас представили фрейлейн Браун.
— Хозяйке дома.
— Мы этого тогда еще не знали, — сказала Юлия. — Этого не знал практически никто, это было известно лишь в очень узком кругу. Она считалась одной из секретарш, но все называли ее «шефиня». Лишь через несколько дней, когда мне впервые поручили отнести ей завтрак и утреннюю газету, я догадалась, в чем дело. Ведь секретарши жили на территории…
— К удовольствию офицеров СС, — вставил Фальк.
— И не в последнюю очередь Бормана. — На лице Юлии до сих пор кипело негодование. — Но ее спальня была в самом Бергхофе, на втором этаже, всего лишь общей ванной комнатой отделенная от спальни Гитлера.
Фрейлейн Браун, рассказывали Фальки, была одиноким, несчастным существом. По политическим соображениям ее приходилось держать в тени, ведь шеф хотел принадлежать сразу всем немецким женщинам. Крашеная блондинка, красивая, на людях всегда оживленная, спортивная женщина двадцати четырех лет, всего на два года старше Юлии, — они сразу поладили. Фрейлейн Браун подолгу оставалась одна, порой целые недели напролет только и делала, что читала романы, ставила пластинки и вела дневник. Больше ей не с кем было поговорить и она быстро сблизилась с Юлией. Когда шеф уезжал, она потихоньку курила в своей комнате сигареты, плоские, египетские, марки «Стамбул»; если бы Гитлер узнал, что фрейлейн Ева курит, он бы сразу же с ней порвал. Даже зимой окно всегда оставляли открытым, чтобы кто-нибудь из охранников-эсэсовцев не учуял запах и не доложил Брюкнеру, который, возможно, передал бы это Борману, который, в свою очередь, позаботился бы о том, чтобы обо всем узнал шеф. Рейхсляйтер Борман был его могущественным
Да, подумал Гертер, это и есть абсолютная власть. Стоило ему что-то захотеть, даже не приходилось отдавать приказ Борману; власть, которой он обладал над людьми, другие имеют только по отношению к собственному телу. Если человек хочет взять со стола стакан, ему не нужно вначале приказывать руке сделать это — он просто берет его, и все. По сравнению с Гитлером все остальные люди были безвольными.
Фрейлейн Браун была знакома с Гитлером с семнадцати лет, в ту пору, еще до захвата власти, она работала в Мюнхене в магазине его личного фотографа Генриха Гофмана; однажды она рассказала Юлии, что больше всего любила работать в темной комнате. С болезненной педантичностью она вела учет своего обширного гардероба, документация включала в себя детальные описания, рисунки и прикрепленные к ним образцы тканей — истоком этой ее странной привычки был, очевидно, опыт ведения фотоархива. Она переодевалась по четыре или пять раз на день, порой просто так, без всякого повода. Она любила загорать, но шеф и это ей запрещал — он ненавидел загорелую кожу.
— Гитлер, — вставил Фальк, — ненавидел солнце.
Если летом он выходил на террасу, то обязательно в головном уборе, в форменной фуражке или в шляпе. Бергхоф стоял на северной стороне отрогов монументальных Альп, поэтому зимой в тени гор даже днем бывало ужасно холодно, но случайностью это, разумеется, не было — так было задумано. В новой рейхсканцелярии в Берлине окна его кабинета также выходили на север. Яркого электрического света он не переносил. В рабочем кабинете всегда горел лишь ночник. Он также не переносил, чтобы его фотографировали со вспышкой.
«Враг света», — подумал Гертер, может быть, это и есть подходящее название для повести? Или лучше уж сразу дать ей название «Князь тьмы»? Нет, это было, пожалуй, чересчур.
В мюнхенский период, рассказала фрейлейн Браун Юлии, у этого народного трибуна-фанатика была связь с кузиной, та совершила самоубийство… Потом еще четверо или пятеро его бывших подружек предпринимали попытки к самоубийству, но только та, первая, довела дело до конца. Он и сам хотел свести счеты с жизнью, Фальк однажды услышал об этом из уст Рудольфа Гесса, в ту пору его заместителя — этот человек вырвал из рук Гитлера пистолет. В Бергхофе ходили слухи, что кузина шефа была беременна; так или иначе, но после этого случая он стал вегетарианцем. (Гертер счел это типичной реакцией некрофила.) В обязанности Юлии входило каждый день класть живые цветы к ее портрету, установленному в большом приемном зале. После того как Гитлер, по причине своей крайней занятости, забыл про фрейлейн Браун на несколько месяцев, она тоже однажды прострелила себе шею, и это окончательно привязало его к ней. За год до своего переезда в Бергхоф фрейлейн Браун совершила в Мюнхене вторую попытку самоубийства, только тогда он разрешил ей перебраться к нему на Оберзальцберг.
— Значит, он был способен на любовь, — кивнул головой Гертер, — но в то же время даже в своей личной жизни сеял вокруг себя смерть.
— Не знаю, было ли это любовью, — произнес Фальк с натянутым выражением на лице.
— Скрывалась ли в нем хотя бы крупица доброты?
— Нет.
— Но он любил свою собаку.
— И в конце концов апробировал на ней яд, прежде чем дать его фрейлейн Браун.
— Но фрейлейн Браун была способна на любовь, — сказала Юлия. — Когда он уезжал и ей приходилось обедать одной, я всегда ставила возле ее тарелки его фотографию.