Зигмунд Фрейд
Шрифт:
Поворот к настоящей славе и большим деньгам произошел 5 марта 1902 года, когда император Франц-Иосиф I подписал официальный указ о присвоении Зигмунду Фрейду звания профессора-ассистента. Экзальтированная публика начала века — дамочки, попыхивающие папиросками и грезящие самоубийством, — хлынула к нему рекой. Фрейд работал по 12–14 часов в день и был вынужден призвать на помощь двух молодых сподвижников — Макса Кахане и Рудольфа Райтлера. К ним вскоре присоединились и другие. Через некоторое время Фрейд уже регулярно по средам устраивал у себя дома занятия, получившие название Психологического общества среды, а с 1908 года — Венского психоаналитического общества. Здесь собирался декадентский бомонд, заседания вели не только врачи, но и писатели, музыканты, поэты, издатели. Все разговоры о книгах Фрейда, несмотря на то что расходились они плохо (тысяча экземпляров «Трех очерков по теории сексуальности» с трудом разошлась за 4 года), только увеличивали его славу. Чем больше критики говорили о непристойности, порнографии, покушении на мораль,
В 1908 году, то есть в 52 года, профессор Венского университета Фрейд разочаровался в семейной жизни, которая «перестает давать те наслаждения, которые обещала сначала». Необходимость много и напряженно работать не давала ему возможности проводить много времени в кругу семьи. Выходные дни он проводил в одиночестве или же с сестрой Марты Минной. Она искренне интересовалась психиатрией, что заставило Зигмунда обратить на нее внимание. И — он влюбился. Вся жизнь ученого до и после этой связи была доказательством того, что он аскетичный и не особенно страстный человек. Даже к Минне он довольно быстро охладел. Она оставила доктора, к облегчению всей его семьи. После этой истории Фрейд вообще отказался от какой-либо интимной близости. Фрейд сделал своей профессией изучение сексуальных секретов и тайн, окружающих его людей, но предпринял все возможное, чтобы скрыть от всех собственную интимную жизнь. Многие из своих частных писем он попросту уничтожал, а те немногие из них, которые дожили до наших дней, хранятся в библиотеке Конгресса США и были открыты для исследователей только в 2000 году.
На следующий год после конгресса психоаналитиков, в 1909 году, Фрейд отправился в США читать лекции. В Америке его восторженно встретила возбужденная публика, желающая приобщиться к новому знанию. А он иронически заметил: «Эти люди не подозревают, что я принес им чуму». Так оно и было. В высшей степени пристойное буржуазное общество того времени, закупоренное в самом себе, как парусник в бутылке, не жаловало отважные умы. Оно вело себя, как леди из комического русского стишка начала века, которая, прогуливаясь по аллеям парка, наткнулась на статую голой Леды и, восклицая «Шокинг!», принялась закутывать ее в шерстяной плед. Американцы, конечно, были нацией пуританской, но врачи быстро уловили в идеях венского еврея практический смысл, и все американская психиатрия на долгий срок стала фрейдистской.
Внимательно вчитывались психопатологи и психиатры во фрейдовские мысли:
«Когда период детского сексуального исследования разом обрывается энергичным вытеснением, остаются для дальнейшей судьбы любознательности, вследствие ее ранней связи с сексуальными интересами, три различные возможности. Или исследование разделяет судьбу сексуальности; любознательность остается с того времени парализованной, и свобода умственной деятельности может быть ограниченной на всю жизнь, особенно еще и потому, что вскоре посредством религиозного воспитания присоединяется новая умственная задержка. Ясно, что таким образом приобретенная слабость мысли дает сильный толчок к образованию невротического заболевания. Во втором типе интеллектуальное развитие достаточно сильно, чтобы противостоять мешающему ему сексуальному вытеснению. Некоторое время спустя после прекращения инфантильного сексуального исследования, когда интеллект окреп, он, помня старую связь, помогает обойти сексуальное вытеснение, и тогда подавленное сексуальное исследование возвращается из бессознательного в виде склонности к навязчивому анализированию, во всяком случае изуродованное и несвободное, но достаточно сильное, чтобы сделать само мышление сексуальным и окрасить умственные операции наслаждением и страхом, присущими сексуальным процессам. Третий тип, самый редкий и самый совершенный, в силу особого предрасположения избегает как умственной задержки, так и невротического навязчивого влечения к мышлению. Сексуальное вытеснение и здесь тоже наступает, но ему не удается подавить часть сексуального наслаждения в бессознательное, напротив, либидо избегает вытеснения, сублимируясь с самого начала в любознательность и усиливая стремление к исследованию. И в этом случае исследование тоже превращается в известной степени в страсть и заменяет собой половую деятельность, но вследствие полного различия лежащих в основе психических процессов (сублимирование вместо прерывания из бессознательного) не получается характера невроза, выпадает связь с первоначальным детским сексуальным исследованием, и страсть может свободно служить интеллектуальным интересам».
Действительно, как ново и свежо для самого начала XX века! Это сейчас сексуальное воспитание в средней школе преподают, это сейчас ребенок о сексе знает больше, чем его родители, а сто лет назад это были великие откровения.
Как-то раз «поборники нравственности» устроили Фрейду засаду перед гостиницей в маленькой горной деревне, где тот отдыхал, и только спокойное мужество спасло его от побивания камнями и публичных оскорблений. Но все это, как уже было сказано, объяснимо и для того времени неудивительно. Умиляет другое: до какой степени и по сей день ничего не изменилось. Психоанализ сначала занял прочные позиции, был общепризнан не только сам метод, но и совершенно феноменальное влияние, которое теории Фрейда оказали на психологию, в принципе «танцующую» от главного открытия
Об искусстве много думал и сам Фрейд. После появления эссе Зигмунда Фрейда «Об одном детском воспоминании Леонардо да Винчи» (1910 год) навязчивой идеей психоаналитиков стал вопрос о либидо(сексуальном влечении) Леонардо как источнике его гениальности. В этом эссе Фрейд впервые разработал основы своей теории причин гомосексуальности. Детское воспоминание Леонардо о коршуне, настигшем его в колыбели, легло в основу суждений Фрейда о том, что художник, росший до пяти лет без отца под сильным влиянием матери, «отдается научным поискам с той же страстью, какую другие люди испытывают в любви».
В самом эссе новых откровений мало. Фрейд просто применяет свой метод и способ мышления к конкретному гению. В загадочной улыбке Джоконды психоаналитику чудилась нежность к матери, а в изображении святых Марии и Анны — память о матери и о мачехе, воспитавшей Леонардо. Будучи незаконнорожденным, первые годы своей жизни Леонардо провел в доме матери, затем в возрасте пяти лет был взят в семью отца и воспитывался мачехой. Ряд записей в его дневнике, по мнению Фрейда, обусловлен его чувствами к родителям и затем к ученикам. Основываясь всего лишь на личном опыте, Фрейд сделал вывод, что «случайные обстоятельства детства оказали на Леонардо глубоко вредное влияние». Эссе о Леонардо да Винчи провозгласило вседозволенность психоанализа в отношении даже гениальной личности: «Никто не велик настолько, чтобы для него было унизительно подлежать законам, одинаково господствующим над нормальным и болезненным».
Кстати, Фрейд в работе о Леонардо да Винчи опирался не на документы, а на произведения еще одного, после Даркшевича, русского — Дмитрия Мережковского, чье сильное влияние на собственное учение он не скрывал. В творчестве Мережковского во многом отразились его отношения с отцом, что известно из биографии писателя. Критики не раз отмечали, что Мережковский стремился навязать своим героям те мысли и поступки, которые соответствовали бы не исторической правде, а той символической роли, которая на них возложена изобретенным им религиозным мифом. Данная тенденция прослеживается в романе «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи» (1901 год). Главный герой этого романа вынужден так или иначе следовать идее Мережковского о вечном противостоянии языческой, «антихристовой бездны плоти» и «Христовой бездны духа».
По мнению Фрейда, «Леонардо был подобен человеку, который слишком рано пробуждается во мраке, тогда как другие еще спят». И действительно, подобное умонастроение отражено у Леонардо в высказывании: «Думая, что учусь жить, я учился умирать». В качестве примера можно привести картину «Св. Иероним», где в трещине между скал в правом верхнем углу композиции, куда обращен взор св. Иеронима, Леонардо запечатлел образ материального мира, от которого отрекся святой. Взгляды Леонардо на роль творца во многом проливают свет на опыт его жизни: «Живописец или художник должны быть одинокими, чтобы благосостояние не вредило силе духа» или «Только Слава возносится к небу, так как добродетельные поступки — друзья Бога…»
«…Когда психиатрическое исследование, пользующееся обычно больным человеческим материалом, приступает к одному из гигантов человеческого рода, оно руководствуется при этом совсем не теми мотивами, которые ему так часто приписывают профаны. Оно не стремится «очернить лучезарное и втоптать в грязь возвышенное»: ему не доставляет удовольствия умалить разницу между данным совершенством и убожеством своих обычных объектов исследования. Оно только находит ценным для науки все, что доступно пониманию в этих образцах, и думает, что никто не велик настолько, чтобы для него было унизительно подлежать законам, одинаково господствующим над нормальным и болезненным. Леонардо да Винчи (1452–1519) был одним из величайших людей итальянского Ренессанса. Он вызывал удивление уже у современников, однако представлялся и им, как и нам еще до сих пор, загадочным. Всесторонний гений, «которого очертания можно только предчувствовать, но никогда не познать» По словам Якоба Буркхардта, приведенным Александрой Константиновой в «Эволюции типа мадонны у Леонардо да Винчи» (Страсбург, 1907), он оказал неизмеримое влияние как художник на свое время; но уже только нам выпало на долю постичь великого натуралиста, который соединялся в нем с художником. Несмотря на то что он оставил нам великие художественные произведения, тогда как его научные открытия остались неопубликованными и неиспользованными, все же в его развитии исследователь никогда не давал полной воли художнику, зачастую тяжело ему вредил и под конец, может быть, совсем подавил его. Вазари вкладывает в его уста в смертный час самообвинение, что он оскорбил Бога и людей, не выполнив своего долга перед искусством. Он поднялся и попытался сесть в постели, преодолевая свое нездоровье. Но все же было видно, как ему скверно, ибо не сделал он в искусстве все, что было ему предназначено. И если даже этот рассказ Вазари не имеет ни внешнего, ни тем более внутреннего правдоподобия, а относится только к легенде, которая начала складываться о таинственном мастере уже при его жизни, все же он, бесспорно, имеет ценность как показатель суждений тех людей и тех времен».