Зикр Назира

Сирази Арслан

– Тукта, Вафа, не убивай нашего премудрого гостя, – губы Али медленно раскрылись в ухмылке, тело волной колыхнулось на покрывалах, – А почему же ты думаешь, что я предатель, а не… освободитель, к примеру?

Беседа, а, скорее, внезапное ощущение лёгкости и размытости, поселившееся в теле, напомнило ему о разговорах, которые велись перед учителем – там так же нужна была скорость и ясность. Первый ход пока остался за ним, но нужно было соображать быстрее.

– Разве будет освободитель хватать двух соплеменников и допрашивать как пленников? – сказал Назир и тут же поморщился,

поняв, что ответ неверен, что потерял преимущество и сейчас будет вынужден защищаться.

– А кто же тебя допрашивает? Я вот просто беседую с тобой. Вафа, скажи-ка, ведь пленников мы иначе допрашиваем?

Вафа не сказал ничего, но по дуновению воздуха, возникшему за спиной, стало ясно, что великанья голова согласно склонилась.

– Я – шейх Али. Тот, кто хочет сохранить Казан для его жителей. Вот кто я.

– Неужели для сохранности города нужно окружить его и призвать под его стены урусов? – успел спросить Назир, понимая, что должен сейчас пришпорить свой разум. В голове, казалось, что-то шевелилось, подобно пучку трав, расправляемому руками лекаря.

Шейх помолчал, чмокая губами. Шейные складки перекатились, показывая, как Али сглотнул что-то.

– А скажи, суфий, ведь лекари должны тщательно обследовать больных, прежде чем назначать лечение?

Назир вздрогнул – как шейх догадался, что он думал про лекаря? Эта туша, лежащая сейчас перед ним, не так проста, какой казалась его глазам. Возможно ли, что он ошибся в оценке этого человека? Конечно, это не исключено, разум ошибается, при этом всегда находя поводы для оправдания себя, но здесь, в этом шатре, в войске, окружавшем Казан, какие могут быть ошибки? Всё ясно и так – перед ним предатель. Но какой? Тупой обжора, соблазнённый властью, или же сильный дух, заключённый в столь неприглядном теле?

– Ты, суфий-недоучка, знаешь ли, каковы истинные причины той болезни, что назвал предательством? Знаешь ли ты, что почти до последнего дня я вёл войну – но не на поле брани, не у стен городских, а внутри них? Как ещё было поступать с теми, кто вчера хотел торговли, а сегодня требует войны? Что было делать с мурзами, которые, будто девку, ради своих барышей продали урусам ханшу, Сююн? Скажи мне, суфий, – улыбка раскрыла зубы шейха, неожиданно белые и ровные, – а предатель послушает тебя.

Али подождал мгновение и вновь заговорил:

– Знаешь ли ты, какую цену я плачу каждый день за попытки сохранить Казан? – тело шевельнулось навстречу им, и Назир с испугом представил, как вся эта туша сейчас подымется и пойдёт на них. – Аллах Всемогущий – только Он знает цену моих усилий! Меня трижды изгоняли из родного города, а все мои попытки привлечь на нашу сторону ногаев были разрушены урусами. Которым, как ты думаешь, я продался, – голова мужчины склонилась набок, а глаза покрылись плёнкой дремоты.

Они так и стояли, выжидая. Назир скосил глаза на Байбуре. Мальчик с презрением глядел на тучного шейха. Оно и понятно – в детстве видишь лишь верные образцы, а все остальные кажутся ложными. В его деревне толстяков уж точно не было.

Шейх Али, казалось, уснул. Что с того, если слова его правдивы? Даже допуская их истинность, он всё равно стоит среди врагов, а город обороняется от него. Но порой тело больных также отторгает лекарство, потребное к выздоровлению. Не является ли это подобие ложным, вводящим его в искушение

своей красотой и завершённостью? Назир пытался обнаружить в своих мыслях истинный образ, который бы разом показал истинное действие, но всё время возвращался к одному и тому же – город, лежащий между рек, как в бутоне цветка. Бутон пожирают гусеницы, насекомые жиреют и спят в своих шатрах, ожидая последней трапезы, которая уничтожит красоту навсегда.

Глазки шейха пережили мутный, медленный рассвет. Почмокал губами. Медленно, словно выползая из дрёмы, шейх Али заговорил. Ох, как же не прост был этот человек, подумалось Назиру, если смог посреди сна продлить свою мысль:

– Ну а даже если бы я продался… Ты – не торговец, но уж, наверное, смыслишь, что весь смысл в цене продажи! Я продавался и, видит Всевышний, продам себя и детей своих ещё сотню раз, лишь бы великий Казан остался невредим.

– Тем не менее, Казан будет разрушен. И уж тебе ли не знать этого, премудрый шах, – Назир и сам не сразу осознал, что это его голос раздался в тишине шатра. Но он уже понимал, что верный поступок сейчас – говорить истину. Пусть шейх как гусеница запутал себя и близких в липких потёках лжи, но истина иная. – Ты можешь говорить правду, видимую тебе, но не видишь истины. Истина вот в чём – твоя цена никчёмна, шейх. Ты отдал золото за пыль. Ты мог спасти город, но поставил власть превыше всего. А тот, кто гонится за чем-то, чаще всего от этого и страдает.

– О, суфий, знал бы ты как приятно беседовать с умным человеком. Давай же ещё поговорим о природе власти, которую ты, разумею, судишь лишь понаслышке, – последние слова прозвучали и вопросом, и утверждением одновременно, и Назир ощутил, как голос Али манит его в какую-то ловушку, но в чём её смысл – понять не смог. Он только заметил, что в шатре потемнело больше прежнего, и лишь два озерца глаз шейха блестят сквозь сумрак. Он должен говорить дальше, потому что у него нет ничего, кроме слов.

– Природа власти заключена в сочетании силы и ответственности. Всесилен Аллах, имя которого ты поминаешь, и оттого Он властвует над всем миром. Но Он же и отвечает за весь этот мир и за всё, что случается под небом, – сказав это, Назир едва заметно, одними лишь губами произнёс слова зикра, удивившись, что вот, сейчас молитва зазвучала, заиграла на его языке нежданной силой.

Шейх, видимо, ощутив, что собеседник изменился, приподнялся на коврах. Теперь они видели лишь один другого, но никого более.

– И ты, стало быть, тоже отвечаешь за что-то? – тихо, почти шёпотом, спросил Али Назира.

Назир кивнул и тут же понял, что вот она – его ошибка, цена силы, которая жаждет быть проявленной. Сила притягивает к себе, а ценой этого притяжения становится заметность, полная видимость и прозрачность для тех, кто решиться на прямой взгляд внутрь.

– Чем же может быть силён суфий, кроме молитв? – Али не спрашивал, а, скорее, утверждал.

Затем что-то стало рушиться в шатре, вокруг Назира, в нём самом – сила перестала его питать, разрушенная одним верным вопросом. Он ощутил, как внутри нарастает каменная тяжесть, с которой невозможно справиться одними лишь словами. Захотелось кричать, но дыхания не хватало. Свет факелов вспыхнул с неимоверной яркостью, очертания шейха наросли до самого потолка шатра, а сам Назир уменьшился, став лишь детской игрушкой.