Зима, когда я вырос
Шрифт:
Вода в тазу подостыла. Но я все равно погрузился в дрему. Тетино бормотанье превратилось в мамино бормотанье.
Я опомнился, когда тетя Фи сказала мне прямо в ухо: «Не спать, чудик!»
Она стояла так близко от меня, что могла бы легко снять «сон» из уголков моих глаз. Я часто дергаюсь оттого, что она так похожа на маму.
— Не смотри так кисло, медвежонок ты мой! — сказала она.
Я балдел от тети Фи, ведь мама тоже часто звала меня медвежонком.
— Медвежата живут в зоопарке, — сказал я.
Я протянул
— Твоя мама всегда была такой хорошей девочкой, — рассказывала тетя Фи. — Я до сих пор многого не понимаю. Если хочешь о чем-нибудь расспросить меня, то давай.
— Если ты ничего не понимаешь, — сказал я с полным ртом, — то зачем мне спрашивать?
— Сначала проглоти, а потом рассуждай, дружок!
Я проглотил все, что было во рту, и громко икнул.
— Ты что, совсем дикарь, Томми? — спросила она.
— Нет. А зовут меня Томас.
— Мне все время кажется, что ты диковатый.
Я так резко вынул ноги из таза, что забрызгал тетю Фи. Она весело рассмеялась. Удивительный человек — веселится в самые неожиданные моменты, именно тогда, когда думаешь: вот теперь она рассердится уже всерьез.
По дороге домой я встретил Пита Звана. Нельзя сказать, чтобы он выглядел по-воскресному, хотя одет был очень аккуратно. Впрочем, в школу он одевался тоже аккуратно.
— Да это же Пит Зван! — сказал я.
В его глазах не было ни радости от встречи, ни удивления.
— Здравствуй, Томас, — сказал он.
Томасом меня называет только папа. Теперь, когда Зван тоже назвал меня Томасом, мне показалось, что он взрослый.
— Я только что слопал кусок «Наполеона», — сказал я. — у тети Фи.
Он не удивился. Я показал ему мисочку.
В ней застывшая подливка, — сказал я. — Морозу конца не видно, да? Кстати, что же такое «зимний лед»?
— Это вроде полярного льда. Толщиной сантиметров двадцать. На Южном полюсе есть лед, образовавшийся несколько веков назад.
— А что ты делаешь на улице?
— Иду по ней.
— А куда ты идешь?
— Не куда, а откуда.
На длинной и холодной Ван Ваустрат я увидел голую шею Пита Звана и воротничок его белоснежной рубашки; воротничок выглядел потертым, там и сям малюсенькие дырочки, но все же Пит Зван, несомненно, был мальчиком из хорошей семьи. Я знал от Олли Вилдемана, что Пит Зван живет в богатом доме на Ветерингсханс. Мне очень хотелось бы побывать в таком доме. Но мы с одноклассниками редко ходили друг к другу в гости —
— Мой папа пишет книгу, — сказал я.
— Да, — ответил Пит Зван, — я знаю, что он пишет книги.
— Откуда ты знаешь? Ведь они нигде не продаются, его книги, — это толстые тетради у нас дома.
— Слухом земля полнится.
— Ты тоже хочешь писать книги? — спросил я.
— Пока не знаю. Может быть.
— Почему ты пока не знаешь?
— Чтобы написать книгу, надо много всего повидать и пережить, — сказал он.
— А что надо повидать и пережить?
— Много всего, Томас.
— Терпеть не могу воскресенье, по воскресеньям становишься таким заторможенным…
— По-твоему, я заторможенный?
— Нет. А я?
Он взглянул мне в глаза. Он никогда не улыбался.
— Ладно, пока!
— До свиданья, Томас. Смотри не урони миску.
Я подбросил миску и ловко ее поймал. Он наконец-то засмеялся — тихо-тихо, едва слышно.
Я пошел дальше, он пошел дальше. Я пошел домой, он — в сторону Амстердам-Зёйд. Я обернулся и посмотрел ему вслед. Пит Зван шел по улице такой одинокий. Он тоже обернулся и увидел, что я иду по улице такой одинокий.
Зловещие собачки
Воскресный вечер. Печка как раз прогорела, когда к нам наверх с веселым шумом пришли Рейнир Борланд и Адриан Мостерд. Они случайно встретились в сумерках на Лейденской площади. Я люблю, когда они приходят, потому что папа от них веселеет.
— В кармане ни цента, — сказал Борланд. — Я и говорю Аду: у меня дома молоко скисло и хлеб заплесневел, пойдем-ка к Йоханнесу, пусть он накормит нас обедом!
— Глубокоуважаемые господа, — сказал папа, — печка прогорела, уголь закончился, а в буфете мышь повесилась.
Старый добрый Мостерд с гордостью показал папе какой-то грязный пакетик.
Борланд прошелся по комнате, папа ударил его по руке при попытке раскрыть толстую тетрадь на столе. Борланд — художник. Его картины никто не покупает. «Мое время еще не настало», — говорит он.
Папа освободил пепельницу, пересыпав из нее окурки в Другую, еще не совсем полную.
Борланд сел рядом с холодной печкой, протянул к ней Руки и от блаженства закрыл глаза. Казалось, он наслаждается теплом.
Я заметил, что на ногах у него сандалии, и спросил:
— А у тебя не замерзают пальцы на ногах?
— Если это произойдет, — сказал он, не открывая глаз, — я их отрублю и заспиртую.
Я покатился со смеху.
Мостерд показал папе пару копченых селедок. Они лежали на прожиренной газете. Папа осмотрел их с недоверием. Мостерд понюхал и сказал:
— Все в порядке, я купил их три дня назад у разносчика, они свежи, как девичьи щечки.