Зима, когда я вырос
Шрифт:
— Смотрите, — показал я пальцем на Борланда, — смотрите, он думает, что печка греет, вот чудак.
— Горящая печка — друг любого человека, — сказал Борланд, — а ваша холодная печка — это же яркая личность, вот это меня и согревает!
Мостерд все еще не отдышался после подъема по лестнице.
— С вашего позволения, господа, я не буду снимать пальто, — сказал он. — Я должен защищать свое старое тело от мороза и влажности. Расскажите мне о скорби, и страдании, и горе, это меня утешит.
Я обожаю Мостерда. Он не говорит, а поет.
За столом папа поделил селедку на всех поровну. Борланд снял сандалии и носки, а потом подстриг нашими огромными ножницами ногти на ногах. Мне совсем не было противно смотреть, потому что ноги у него чистые.
Каждый состриженный ноготь он какое-то время держал между большим и указательным пальцем над пустой угольницей и только потом бросал в нее.
— А почему ты не выкидываешь ногти сразу? — спросил я.
— Мне тяжело расставаться с частицами моего «я», — сказал он.
— Как у тебя дела в школе, малыш? — спросил Мостерд.
— Решаю задачи, — сказал я, — а потом еще задачи. Занудство.
— Ты прав, — сказал Мостерд, — от арифметики нормальному человеку мало проку, считать люди учатся на практике, но этой практики лучше избегать. А про Вондела [2] вам учитель рассказывает?
2
Йост ван ден Вондел (1587–1679) — классик нидерландской литературы.
— Кто такой Вондел? — спросил я.
— Твой вопрос ранит меня в самое сердце. Йост ван ден Вондел три века назад сочинял стихи и торговал чулками в лавке на Вармусстрат; мечты его были величественны, а язык — грандиозен. Я ошибаюсь, или ты правда подрос на несколько сантиметров?
— Не знаю, — сказал я.
Мостерд сочувственно покачал головой. И произнес торжественно:
— Родитель не жалея сил Растит детей своих. От малышей не счесть хлопот И горя — от больших.— Чего-чего? — спросил я.
— Это Бондел, малыш. У меня нет детей. Жизнь избавила меня от многих страданий.
— По тебе этого не скажешь, — съязвил Борланд.
Мостерд подмигнул мне.
— Этот субъект — мерзавец, — сказал он. — Но картины он пишет прекрасные.
Оттого что в комнате было много народу, я согрелся. Папа, Борланд и Мостерд не смолкали ни на миг. Что они делали — ссорились или веселились?
Борланд умеет ругаться еще крепче, чем папа,
Мостерд говорил очень громко и брызгал слюной, как верблюд. Папа держался за живот от смеха. Может быть, они забыли, что я тут же, в комнате?
Я подошел к Борланду и попросил:
— Можно я затянусь твоей сигаретой? Ну пожалуйста, всего один разок.
Борланд дал мне свою зажженную сигарету, я вдохнул дым, втягивая щеки, и засмотрелся на огонек. Сигарета на глазах уменьшалась в размере. Здорово! Я засмеялся и закашлялся. Мостерд постучал меня своей гигантской лапищей по спине. И тут же папа подавился куском селедки. Ему нельзя есть рыбу, он вечно давится. Наконец-то они обратили на меня внимание! Я ловко вскочил на сундук с нафталином и старой одеждой, развел руки в стороны и сказал:
— Я самый способный в классе. Я читаю лучше всех.
Их это совершенно не волновало.
Значит, надо сделать что-нибудь другое. Рассказать про собачку — да-да, про собачку. Когда я рассказал эту историю тете Фи, она долго шмыгала носом, хотя вовсе не была простужена.
— Однажды я увидел на льду собачку, — закричал я. — Она так замерзла, что даже перестала дрожать. Она только смотрела — вот так вот — большими влажными глазами, вот посмотрите!
Указательными пальцами я сдвинул кожу под глазами вниз.
Невероятно — они все замолчали. И смотрели на меня с таким выражением, будто говорили: «Не переборщи, мы и так уже вот-вот зальемся слезами». Но самое интересное было впереди — об этом они еще не знали.
Я продолжал рассказывать:
— Я хотел взять эту собачку на руки, бедняжечку, но оказалось, что задница у нее вмерзла в лед. В зимний лед. Который иногда достигает толщины в двадцать сантиметров. Почти как полярный лед, может лежать вечно, а в один прекрасный день растаять. — Я с пылом мотал головой.
Они явно не ожидали услышать от меня таких научных сведений о льде (почерпнутых от Пита Звана).
— Люди с баржи дали мне миску с теплой водой и тряпку. Миска была с трещинкой и текла.
Тот, кто помнит подробности насчет мисочки, не врет.
Я посмотрел на слушателей. Они сидели словно воды в рот набрав. Я был горд как никогда.
— А потом я растопил лед под собачкой, — рассказывал я со слезами в голосе. — Песик стал меня лизать, облизал все лицо, его язык чуть не примерз к моему носу, — это была совсем паршивая беспородная собачонка, но паршивые беспородные собачонки тоже хотят жить.
Я смолк и скрестил руки на груди в ожидании аплодисментов.
— И всё? — спросил папа.
— Всё, — ответил я.
Борланд сказал:
— А потом Фикки рассказал тебе, где он живет, и ты вернул его счастливому хозяину.
Я ничего не ответил.
— Ах, малыш, — сказал Мостерд своим гулким, как из колодца, голосом, — в правде нет никакой радости, в этом ты прав. Ты поэт, но для высокого полета у тебя еще слабоваты крылышки.
Папа усмехнулся.