Зима тревоги нашей
Шрифт:
– На сиденье класть нельзя.
– Это что, противозаконно?
– Умничать вздумали?
– Нет, просто спрашиваю.
– Так вот, вам говорят: нельзя туда класть.
Дэнни я нашел в задней комнате почтамта. Он разбирал там посылки. На голове у Дэнни сидела замшевая шапка, и он крутил картонный ветромер. Лицо у него было осунувшееся, губы запеклись, а кисти рук толстые, как грелки, точно от пчелиных укусов.
Он встал, протянул мне руку, и моя правая рука погрузилась в теплую резинистую массу. Он дал мне что-то – маленькое, тяжелое и холодноватое, вроде ключа, но это был не ключ, а какая-то металлическая штучка,
В этот трепетный час рассвета было жарко и душно, потому что утренний ветер еще не поднялся. Серая улица отливала серебром, на тротуаре валялся разный мусор – отходы прожитого людьми дня. «Фок-мачта» была еще закрыта, но мне не хотелось кофе. Я прошел по переулку, отпер боковую дверь, заглянул в лавку и увидел там за холодильником кожаную шляпную коробку. Тогда я вскрыл жестянку с кофе и вылил ее содержимое в мусорную урну. Потом провертел две дырки в банке сгущенного молока, налил немного в порожнюю жестянку, отворил боковую дверь, заклинил ее, чтобы не захлопнулась, и поставил банку на порог. Кот, конечно, торчал в переулке, но к молоку он приблизился только тогда, когда я ушел в лавку. Оттуда мне было видно, как серый кот в сером переулке лакает молоко. Когда он поднял голову от банки, у него были белые молочные усы. Он сел и стал вылизывать себе мордочку и лапки.
Я открыл шляпную коробку и достал оттуда субботние чеки, подколотые один к другому. Потом вынул из желтого банковского пакета три тысячи долларов. Эти три тысячи останутся у меня на всякий случай, до тех пор пока приход и расход в лавке не сбалансируется. Остальные две тысячи долларов надо снова внести на счет Мэри, а в дальнейшем при первой же возможности вернуть эти три тысячи. Тридцать бумажек я положил в мой новый бумажник, и он оттопырил мне задний карман. Потом я стал выносить из кладовой ящики и коробки, вскрывать их и заполнять товаром опустевшие полки, записывал на листке оберточной бумаги то, что надо заказать. Опорожненную тару я выставил в переулок, откуда ее заберет грузовик, и налил еще молока в кофейную банку, но кот больше не пришел. То ли он наелся, то ли ему нравилось есть только краденое.
Год на год не похож, так же как и день на день: разная погода, разные пути, разные настроения. 1960 год был годом перемен. В такие годы подспудные страхи выползают на поверхность, тревога нарастает и глухое недовольство постепенно переходит в гнев. Так было не только со мной и не только в Нью-Бэйтауне. Нам предстояли президентские выборы, и тревога, носившаяся в воздухе, постепенно сменялась гневом, а гнев поднимал, будоражил. И так было не только в нашей стране – во всем мире зрела тревога, зрело недовольство, и гнев закипал, искал выхода в действии, и чем оно неистовее, тем лучше. Африка, Куба, Южная Америка, Европа, Азия, Ближний Восток – все дрожало от беспокойства, точно скаковая лошадь перед тем, как взять барьер.
Я
Я будто знал, что амортизированный, на семнадцати камнях мистер Бейкер, который тиканьем отсчитывал время, забарабанит в дверь лавки за час до открытия банка. Так он и сделал еще до того, как я открыл торговлю. Я впустил его и запер за ним дверь.
– Какой ужас! – сказал он. – Я был в отъезде, понятия не имел, что тут происходит, но как только узнал, так сразу приехал.
– О чем это вы, сэр?
– Как о чем? О том, что разыгралось у нас в городе. Ведь это всё мои друзья, мои старые друзья… Надо что-то предпринять.
– До выборов следствия не начнут, только предъявят обвинение.
– Знаю. Но, может быть, нам следует заявить, что мы убеждены в их невиновности. Если понадобится, даже дать платное объявление в газете.
– В какой, сэр? «Бэй-харбор мессенджер» выйдет только в четверг.
– Но что-то надо сделать.
– Да.
Вот такими казенными фразами мы с ним и обменивались. Он, вероятно, знал, что я знаю. И все-таки смотрел мне в глаза и как будто на самом деле был искренне взволнован.
– Если мы ничего не сделаем, на выборах все пойдет вкривь и вкось. Надо выдвинуть новых кандидатов. Ничего другого нам не остается. Тяжело поступать так со старыми друзьями, но кому, как не им, знать, что мы не можем дать волю всякой шушере.
– А вы бы поговорили с ними.
– Они потрясены, они вне себя. У них не было времени обдумать все, что случилось. Марулло вернулся?
– Он прислал человека вместо себя. Я купил лавку за три тысячи долларов.
– Прекрасно. Это очень дешево. А бумаги у вас?
– Да.
– Если он что-нибудь выкинет, номера купюр у меня записаны.
– Ничего он не выкинет. Он сам хочет уехать. Ему надоело все это.
– Я никогда не доверял вашему Марулло. Никогда не знал, где и как он орудует.
– По-вашему, он жулик, сэр?
– Он большой хитрец и всегда двурушничал. Если ему удастся реализовать все свое имущество, он богач. Но три тысячи за лавку – это просто даром.
– Он благоволил ко мне.
– Да, видимо. Кого он прислал, кого-нибудь из мафии?
– Нет, государственного чиновника. Марулло, знаете ли, доверял мне.
Мистер Бейкер схватился за голову – жест совсем не в его духе.
– Как же я сразу не сообразил! Вы, вот кто! Из хорошей семьи, человек положительный, владелец лавки, бизнесмен, всеми уважаемый. Врагов у вас здесь нет. Конечно, вы!
– Что я?
– Кандидат в мэры.
– Бизнесменом я стал только с субботы.
– Вы меня прекрасно понимаете. Вокруг вас мы можем создать новую солидную группировку. Да, это самый лучший выход.
– От продавца бакалейной лавки до мэра?
– Никто никогда не считал Хоули всего лишь продавцом.
– Я сам себя считал. Мэри меня считала.
– Но теперь все по-другому. Мы можем заявить об этом до того, как шушера вылезет вперед.
– Мне надо обдумать это, как следует обдумать, сверху донизу.
– Некогда.
– А кого вы прочили раньше?
– Когда это раньше?
– До того, как муниципалитет погорел. Хорошо, мы с вами потом поговорим. Суббота у меня такая выдалась, что все раскупили. Впору было весы продавать.