Зима в раю

Арсеньева Елена

Когда Дмитрий предлагал Алексу принять участие в операции по спасению его семьи, он по большей части смотрел в пол, опасаясь поднять глаза, потому что знал, что увидит во взгляде Алекса: бешеную радость. Один только раз уловил Дмитрий этот счастливый блеск его глаз – и больше не хотел его наблюдать.

Алекс, человек тактичный, быстро понял, в чем дело, и вел дальнейший разговор, тоже опустив глаза.

Их план, совершенно гениальный по наглости, удался, несмотря на все опасения Дмитрия, с блеском. И никаких подозрений, во всяком случае, внешних, не вызвал.

Алекс был последователен и осторожен. Он прекрасно понимал, что враги Дмитрия будут следить за судьбой его семьи. Поэтому его слова о скорейшем венчании с Татьяной отнюдь не были только словами, предназначенными для убеждения Лидии Николаевны. Алекс немедленно

увез Таню и Риту из Парижа в Ниццу, где у его отца был дом и где жили родственники Ле Буа, и уже там официально объявил о скорейшей свадьбе. Отец и мать Алекса, не знавшие об истинной подоплеке событий, пребывали в состоянии, близком к коматозному. Они не утратили надежды устроить брак сына с одной из лучших невест своего круга, старательно посещали самые фешенебельные брачные конторы, присматривались к девушкам, знакомились с их родителями, – и вот все их пышные матримониальные планы в одночасье рухнули!

Алекс, впрочем, так и не вернулся в дом близ площади Мадлен, а тоже находился в Ницце. Сейчас Татьяна посещала католическую церковь и готовилась к таинству нового крещения. Вслед за свершением обряда они собирались немедленно венчаться. Было также решено, что и Рите лучше принять католическую веру: все-таки члены семьи должны исповедовать одну религию.

Татьяне ничего другого не оставалось – только соглашаться. Иначе за ее жизнь и за жизнь дочери нельзя было бы дать и ломаного гроша.

Но Дмитрий не мог забыть первого разговора с ней, когда он ворвался в дом среди ночи, торопливым шепотом объявил, что все в их судьбе отныне становится с ног на голову, – а потом, даже не дав ей времени собраться с мыслями, устроил грандиозный скандал, который, конечно, надолго останется в памяти обитателей их бывшего дома на авеню Трюдан…

После мгновенного шока и нескольких бессвязных протестующих слов Татьяна взяла себя в руки и подыгрывала ему и Алексу виртуозно и правдоподобно. Настолько виртуозно и правдоподобно, что Дмитрий был потрясен. А в глубине души даже оскорблен.

Дмитрий знал, что жена любит его беззаветно, пойдет ради него в огонь и в воду, но он-то предлагал ей нечто более сложное, опасное и даже позорное. Даже не предлагал – диктовал. Навязывал! А главное, совершенно ясно отдавал себе отчет в том, что обрекает ее связать жизнь с другим мужчиной. Толкает ее на откровенную измену, самое циничное в которой – то, что она благословлена мужем, причем любимым и любящим мужем. О да, конечно, делается это во имя спасения жизни ее и Риты, о да, конечно, Дмитрий сам виноват в том, что поставил семью под удар, да, конечно, именно он пострадает больше всех: даже если умудрится обвести вокруг пальца своих «товарищей по оружию», он будет вынужден скрываться и обречет себя на одиночество (кстати, Алекс немедленно предложил ему место, где он сможет скрыться и отсидеться столько, сколько понадобится), да, конечно… Все эти «да, конечно» и Дмитрий, и Татьяна могли перечислять до бесконечности, но оба прекрасно понимали, что их совместной жизни пришел конец. Дмитрий, заботясь о спасении семьи, не мог не чувствовать: когда пройдет первый шок и первый приступ тоски по прошлому, Татьяна непременно почувствует облегчение. Теперь она окажется рядом с мужчиной, который мечтал о ней тринадцать лет, который любит ее безоглядно, который будет ее на руках носить до конца жизни… и это будет спокойная, счастливая, обеспеченная жизнь. Может быть, в ней не найдется места тем безумствам страсти, тому блаженному трепету, которые она испытывала рядом с Дмитрием, в объятиях Дмитрия, но… но, положа руку на сердце, так ли уж нужны безумства страсти и трепет тридцатисемилетней женщине, которая безумно устала от того, что безумствам сопутствовало: бытовой неустроенности, шаткости своего социального положения, неуверенности в завтрашнем дне, а главное, неуверенности в любви человека, ради которого она (да будем же смотреть правде в глаза!) испортила себе жизнь…

Конечно – о да, конечно! – сердце ее будет болеть по прошлому, но это та боль, от которой не умирают.

А он сам, Дмитрий?

Как-то так складывалась жизнь, что он всегда поступал под влиянием чувств, а не разума. Вроде бы и можно было назвать его человеком умным, но разумным – едва ли. Он всегда был игрок, что его и губило. Стоило вспомнить молодость, чтобы ужаснуться, сколько он всего

напорол в своей жизни. И как все цеплялось одно за другое! Случайный карточный проигрыш, ставший катастрофой для его кармана (таких денег у Дмитрия отродясь не было и быть не могло, они казались баснословными даже его отцу, петербургскому юристу, и матери, помещице), поставил Аксакова в зависимость от людей, которые его проигрыш заплатили. Людей, принадлежавших к партии большевиков и находившихся на нелегальном положении, и Дмитрий принужден был помогать им. Он сбежал из столицы в Энск, попытался выйти в отставку, лишь бы разорвать все прежние связи, но судьба подставила ему ножку снова, причем именно там, где он уже спотыкался: за карточным столом. Желая во что бы то ни стало поправить свои денежные дела, он начал брать уроки у знаменитого энского шулера. Учитель был хорош, да и Дмитрий оказался способным учеником, да вот беда – снова его махинации стали известны большевикам! И теперь Дмитрию сбежать не удалось: его шантажировали, его заставили жениться на Саше Русановой, потому что ее деньги понадобились «Ильичу и Кo». Ускользнуть от исполнения своих обязательств «помогла» война. И надо же так случиться, что спустя двадцать лет он снова сделал ставку в некоей игре под названием «жизнь», но поставил на сей раз не деньги (небось только потому их не поставил, что не было, ну не было у него денег!), а судьбы – свою и своих близких. И проиграл… Проиграл, несмотря на то, что вроде бы спас и Таню, и Риту, и, может быть, каким-нибудь чудом спасется и сам. Пути к возвращению в Россию он себе отрубил. Отныне он будет обречен на одинокое прозябание даже не в Париже, а в глуши, в Бургундии, в деревне. Кто знает, надолго ли хватит его жажды жить? Может быть, старый револьвер Витьки Вельяминова еще пригодится?

Может быть. Во всяком случае, револьвер у него всегда в кармане.

Но сейчас Дмитрием владело одно желание: самому распорядиться своей жизнью, и если голове его предназначено принять пулю, то эту пулю пошлет себе в висок он сам. Он сам, а не какой-то там наемный убийца, который отправит его вслед за Вернером туда, откуда не возвращаются…

– Время, Дмитрий Дмитриевич! – возбужденно выкрикнул Шадькович. – Время! Пора!

Да, теперь и в самом деле время. В самом деле – пора!

* * *

Прошел день, и другой, и третий. И неделя прошла, а Русанова так и не вызывали на допрос. Вообще их всех следователи словно забыли. Человек полсотни перевели в другие камеры, оставшимся стало куда свободней, как в том старом еврейском анекдоте, где ребе сначала дал склочному семейству совет взять к себе козу, а потом убрать ее. Но на допросы никого не уводили. Похоже, такое же стоячее болото воцарилось во всей тюрьме. Телеграф принес две вести: во-первых, многие следователи срочно отозваны на совещание – получать какие-то там новые установки по борьбе с «врагами народа». Давать эти установки приехала целая группа руководящих товарищей из Москвы. Вот накачают следовательские головы новыми знаниями, «молотобойцев» обучат новым приемам избиения – и спокойно уедут восвояси. А накрепко подкованные товарищи вернутся к своей работе.

Оставшиеся следователи не уделяли должного внимания заключенным-мужчинам потому, что все их внимание было сейчас направлено на женщин.

Телеграф не сообщил подробностей, но определенно говорилось, что допросы идут самые интенсивные.

Русанов извелся до того, что спать не мог от ужасной головной боли. Свиданий с близкими он не имел с тех пор, как его посадили. Передачи принимать перестали, да и раньше-то брали только чеснок – от цинги. Никаких записок от Любы, или от отца, или от Олечки Русанов не получал. Узнать о судьбе Саши было неоткуда.

Может быть, ее уже нет в живых?!

Никаких деталей того, что случилось на кладбище, он, конечно, не знал. Да и откуда их узнать? Пытался расспрашивать даже цириков. Вот уж бессмыслица, скорей чурки, приготовленные для растопки печи, заговорят, чем эти морды чугунные!

Русанов чувствовал, что медленно сходит с ума. Если бы вызвал Поляков! Если бы вызвал! Наверное, он сжалился бы и рассказал, что там с сестрой. Наверное, сжалился бы, ведь он… Да и вообще – за помощь следствию полагаются же какие-то льготы. Русанову не нужно ни дополнительного питания, ни передач, ни прогулок. Он готов даже отказаться от досрочного освобождения, только бы разузнать, как там Сашенька.