Зима в раю
Шрифт:
Русанов вспомнил, что слухи, мотавшиеся осенью девятнадцатого года по городу, словно ворох осенних листьев, слухи о золоте, глушились очень тщательно. Однако они были, были! На городском партактиве, понятное дело, тема не обсуждалась, и Русанов (в ту пору – редактор главной губернской партийной газеты, лицо в Энске отнюдь не последнее) узнал об отправке двух «золотых эшелонов» совершенно случайно и задним числом, а вернее, не то чтобы узнал, а просто связал концы с концами: сначала поговаривали о колонне каких-то грузовиков, в течение двух ночей перевозивших некий сверхсекретный груз из Народного банка на Московский вокзал, об оцепленном вокзале, с которого ушли два строго охраняемых поезда. Не обошел он, журналист, вниманием и неприметную заметочку в «Известиях»: «Первая партия золота, подлежащего выплате Германии согласно русско-германскому
Потом об отправке золота сказала Русанову жена, которой проболтался по пьяной лавочке все тот же Мурзик. Он по-прежнему видел в Любе Русановой только Милку-Любку, сестру Верки-монашки, и просто не мог, да и не хотел относиться к ней, как к человеку постороннему, с недоверием. Бывший пьяница, он со временем стал куда осторожнее, понимая, что его товарищи по службе новой власти не в пример опасней прежней уголовной братвы (так натасканные на постоянную травлю человека служебные собаки могут быть куда опаснее волка, которого к нападению ведет только голод), держался с сослуживцами замкнуто, с ними почти не пил, и если позволял себе, что называется, «размякнуть душой», то лишь в присутствии Милки-Любки.
Впрочем, если честно, Шурка, который в ту пору еще не привык к тому, что его называют Александром Константиновичем или товарищем Русановым, мало интересовался «государственными тайнами», о которых болтал пьяный Мурзик. Русанов-то служил новой власти отнюдь не за совесть, а только за страх, он безумно боялся за свою семью, да и за свою жизнь он боялся тоже, где уж там что-то выведывать, надо было просто выживать…
Итак, Мурзик (уже Верин) находился в числе тех лиц, которые обеспечивали сохранность при отправке золота. И Русанов до нынешнего дня был убежден, что проболтался он о своем участии в операции только раз: Милке-Любке. Однако Поляков обладал куда более полной информацией: оказывается, эсеры постоянно следили не только за ходом переговоров большевиков и правительства Германии, но и пытались срывать выполнение Россией обязательств по выплате контрибуций. И благодаря своему агенту в Энской ЧК (Верину) они знали обо всех деталях отправки золота. Увы, прибывший в то время в Энск Всеволод Юрский не скрывал от своего бывшего соратника ровно ничего, потому что не знал его истинного политического лица. Товарищ Юрский проявил в данном случае самую настоящую политическую близорукость, которая могла дорого обойтись и партии, и всей стране! Осведомленные Вериным обо всех деталях отправки, охраны и состава эшелонов, эсеры заложили близ Москвы динамит под железнодорожные пути, по которым должен был пройти первый «золотой эшелон». Наготове был даже грузовик, чтобы после крушения эсеровские боевики могли вывезти часть золота. Не удалась диверсия только благодаря нелепости: грузовик, на котором к месту будущего взрыва добиралась группа, потерял управление и врезался в дерево. Пока приводили машину в порядок, прошло довольно много времени, момент был упущен, эшелон проследовал в Москву. Попытка вывезти динамит обратно не удалась: обходчики обнаружили его. Некоторые участники акции были выслежены и арестованы, впоследствии, в 1922 году, они давали показания на процессе 22 эсеровских вождей в Москве, однако роль Верина в этой истории так и осталась в тайне.
– Но процесс эсеровских вождей еще впереди, – диктовал Поляков. – Пока же на дворе осень девятнадцатого года. Узнав о неудаче со взрывом, Верин на время затаился и никаких враждебных выпадов не предпринимал. Однако хватило его ненадолго. 14 октября Ленин подписал постановление комиссии «Малого» Совнаркома по использованию денежных бумажных ресурсов страны. Задача перед комиссией ставилась грандиозная: в срочном порядке ликвидировать все аннулированные Совнаркомом процентные бумаги прежних правительств. Попросту говоря, сжечь «царские деньги»…
Да, Русанов отлично помнил те времена! Деньги в стране ходили самые разнообразные, причем обесценивались они столь стремительно, что среди «строителей будущего» беспрестанно вспыхивали разговоры о том, что пора «всемирный эквивалент», придуманный еще древними
Для начала было предписано все же покончить с «царскими дензнаками», которые вывезли в Энск еще в семнадцатом-восемнадцатом годах. И вот с ноября девятнадцатого в Энске начали жечь кредитные билеты, облигации займов, акции, купоны царского казначейства, «романовки» и «думки». Их не просто так жгли: мешками с деньгами целую зиму топили печи в губфинотделе (тогда это было едва ли не самое теплое здание в Энске), а еще – две городские бани, на Ковалихе и на Новой улице.
Не зря говорят: деньги – грязь! Часть Свердловки, прилегающая к губфинотделу, покрылась черными хлопьями бумажного пепла. В один банковский мешок вмещалось два миллиона ценных бумаг. А сколько их было, тех мешков? Невероятное количество!
– Имелось распоряжение правительства о полном уничтожении всего «энского запаса» ценных бумаг, – продолжал диктовать Поляков. – Однако в то же время на европейских биржах произошел массовый выброс «романовок» и «думок». Они тогда были еще в большой цене, и лица, продававшие их, получили немалые прибыли. Предполагалось, что дензнаки попали в Европу через Прибалтику и Финляндию из «казанского запаса», перехваченного белогвардейцами. Но есть некие сведения, позволяющие предположить, что оно тайными путями переправлялось из Энска. Мешки похищались непосредственно из котельной бани на Ковалихе, для чего под стеной был вырыт подземный ход, ведущий в сарай с углем. Непосредственное отношение к обеспечению секретности уничтожения денег имел отряд чекистов, которым командовал Верин. По некоторым сведениям, он часто оставался в помещении котельной один. Пользуясь своим служебным положением, он обеспечивал хищение ценных бумаг, вместо которых сжигалась обычная резаная бумага, которую, согласно приказу того же Верина, тайно доставляли из находящейся неподалеку типографии.
«Неужели правда? – думал Русанов, торопливо строча пером. – Или нет? Правда? Или нет?»
Это все еще имело для него значение…
– Что касается средств, которые были выручены за проданные на европейских биржах «романовки» и «думки», то они перечислялись на счет некоего Гаврилова в банке «Crе€dit Lyonnais». Accent aigu поставьте, пожалуйста. «Гаврилов» – один из псевдонимов товарища Юрского, известного прежде как Андрей Туманский. Юрский с 1919 года постоянно курсировал между нашей страной и заграницей, где исполнял особые задания… В чем дело?
Поляков только сейчас заметил, что «прилежный ученик» больше не скрипит перышком.
– В чем дело, Александр Константинович?
Русанов молчал. Это был вопрос, на который не было, да и не могло быть ответа. То есть он существовал, но дать его было невозможно, немыслимо! Он только посмотрел в глаза Полякову, словно умоляя ни о чем не спрашивать…
На его счастье, зазвонил телефон.
Поляков схватил трубку:
– Да, слушаю, Поляков. Есть, товарищ начальник отдела. Немедленно буду.
Кинул трубку на рычаг, взглянул на исписанные листки:
– Поставьте на каждой странице свою подпись, Александр Константинович. И на последней – тоже. Продолжим завтра. Я вас вызову, а пока идите. Да, постойте-ка одну минуту…
Вслед за тем была проведена некоторая «подгримировка» заключенного и вызван конвой.
Русанов брел по коридору и думал только об одном: о том самом accent aigu. Неужели он не ошибся? Что же тогда все, что сейчас происходит, означает? Как бы понять, ради Господа Бога?