Зима в Тель-Авиве
Шрифт:
Яэль вздыхает, взгляд её бессмысленно скользит по стене. Все эти дипломы: университет, курсы повышения квалификации, какие-то международные маркетинговые семинары… Её бывший начальник - дипломированный придурок. А вот - фотография: Сэми и Ариэль Шарон в обнимку. Качественный снимок. Сразу видно, профи работал… А главное - рама хорошая. По всем статьям подходящая… С него и начнём…
– Пользуйся моментом, - подмигивает Сэми, - по закону я обязан предупредить тебя за месяц до увольнения. Так что у тебя - оплаченный отпуск, законный, заслуженный…
Яэль задумчиво
– И сегодня же позвони страховому агенту, - продолжает Сэми, - в случае увольнения полагается солидная компенсация. Так что - тебе, солнышко, все карты в руки… Без обид?
– Без обид… - смеётся Яэль и аккуратно снимает портрет со стены.
– Это Ариэль Шарон, - зачем-то сообщает Сэми.
– Я знаю, - отвечает Яэль, осторожно, на вытянутых руках уносит тяжёлый портрет к столу. Рама цельнометаллическая, сама просится в руку. Яэль легонько постукивает уголком рамы по стеклу дорогого монитора. Примериваясь…
В конце концов, это - ничуть не сложнее, чем игра в гольф… чем игра в гольф…
Полуденное
Зимнее солнце - ватно-марлевое. Хирург Небесный пинцетом приподнимает случайного прохожего и двигает его по квадратам-кварталам. Вот он на улице Базель, а вот - на Флорентине, где турки играют в шеш-беш и раскуривают кальян.
Штрих-пунктирное: тут-там /// там-тут. Люди скользят в пространстве, оставляя в кильватере тусклый зеркальный след.
Нечаянное
Она частенько ловит себя на том, что повторяет вслух обрывки внутреннего диалога (что ты там бормочешь?
– кривится мама), глаголы и прилагательные, отдельные слова и целые фразы. Слова - лазутчики сновидений: каждое из них имеет вкус, цвет и запах; озвученные, выпущенные в мир, они лопаются, подобно мыльным пузырям, старятся и увядают на глазах, гибнут, придавленные грузом бытовых обстоятельств.
Дремучий лес слов. Её игра, её стыдное наслаждение.
За завтраком она сказала - вдруг, невзначай: «возьмите себя в руки, мистер Кук», а когда мама спросила, кто такой, чёрт возьми, этот Кук, Рахель пожала плечами и улыбнулась своей «лунной» улыбкой, которую мама не переваривает (совсем спятила, милая? Не делай так больше!).
Вот и теперь, Рахель смотрит на седовласого покупателя-адвоката, больше похожего на доброго телесвященника, чем на защитника слабых и угнетённых миллиардеров, которого за три минуты и тридцать три секунды знакомства успела окрестить про себя Пиджаком, и - неожиданно для себя самой - произносит: «это просто испытание верностью».
– Кем?… Что?… - переспрашивает Пиджак, роняя на пол фигурный лифчик от Мучо Крауса.
Рахель смотрит на него - строго и участливо, как на двоечника, ляпнувшего - невовремя и невпопад.
– Прошу прощения… - Пиджак вне себя от смущения.
Рахель снисходительно улыбается в ответ: пустое, проехали.
Нервы
Ран скорым шагом пересекает бульвар Бен-Гурион,
– Здравствуй, скотина, - говорит Коби. Начало многообещающее. Ласково, с мягкими кошачьими интонациями. У Рана на мгновение останавливается сердце.
– Вообще-то я сплю, - нагло врёт он в трубку. Коби хихикает:
– Не морочь мне голову, я слышу, что ты - на улице. Может, тебе колыбельную спеть? Ты почему до сих пор не в койке? Собрался притопить на дежурстве?
– Я… - начинает Ран, но Толстяк резко обрывает его:
– Скажи мне, ты в самом деле, простигоссссподи, думаешь, что это смешно?
– Что… - успевает сказать Ран.
Коби делает короткий вдох и принимается орать в трубку, да так, что Рану приходится отодвинуть мобильник подальше от уха:
– Я тебя, героинщик хренов, из психушки вытащил! Ты почему меня так подставляешь, а?!!
– Да что случилось?!!
– воет Ран. Он любит свою работу. Он любит музей. Любит тихие ночные часы - с книжкой и плейером, одинокие прогулки по залам и коридорам с фонариком. А ещё он любит японскую гравюру и всё ещё надеется дождаться следующей выставки.
– Погоди-ка… - тихонько говорит Коби.
– Ты точно ничего не знаешь?
– Я НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ!
– орёт в трубку Ран.
– Хм… ну ладно. Я тебе позже перезвоню. Бывай. Извини, что… хм… гм… сам понимаешь…
– Погоди! Ты можешь хоть в раз в жизни…
Но Коби уже отключился, повесил трубку. Ран дрожащими пальцами набирает номер Коленьки:
– Тебе Коби звонил?
– Пока нет. Но - позвонит, будь уверен!
Коленька мерзко хихикает, и Ран чувствует волну иссушающей ненависти, такой горячей, что, кажется, асфальт пузырится и закипает под ногами.
Он садится на лавочку и внимательно слушает, стараясь не поддаваться эмоциям.
Этим утром один из посетителей обратил внимание администратора на запертую туалетную кабинку в южном крыле здания. Музейные кабинки запираются только изнутри. Вначале думали, что кто-то вошёл и уснул или, возможно, потерял сознание, или кое-что похуже: музейные тётеньки полчаса стучали и звали, но так и не дождались ответа, и тогда, наконец, администратор вызвал плотника. А заодно - полицейских. Во избежание. Дверь взломали, и что же они там обнаружили?
– Ччччто?
– изо всех сил пытаясь сдержаться, выдавливает Ран.
Картонную табличку 15х10 см. с узеньким чёрным кантом, аккуратно приклеенную к унитазной крышке. На табличке - одно-единственное слово, кегль «Таймз нью роман», 12 пунктов - и какое?
– Какое?
– корчится Ран.
– Какаю.
– Что?
– «Какаю». Такое слово. Крышка закрыта. К ней приклеена табличка. И на табличке написано, вернее - напечатано: «какаю».
– Ты что, дурак?
– Я не дурак, - с лёгким возмущением отвечает Коленька, - я - художник. Это вы, сволочи, меня в сторожа записали. А я - не сторож, понятно тебе? Я - художник-концептуалист.