Зимнее серебро
Шрифт:
Я отстранила его, легонько упершись руками ему в грудь, и уставилась на него в тусклом красноватом свете. Мое сердце колотилось как бешеное.
— Ну, возлюбленная моя супруга, — горько промолвил он: преувеличенно громко и с подчеркнутой нежностью, в расчете на публику.
И я поняла, что он все-таки решился исполнить супружеский долг. Я совсем перестала соображать, побелела как полотно. Там, за балдахином, нас подслушивают четверо слуг. Если я скажу ему «нет» или «не сейчас», тогда… Его рука скомкала подол моей сорочки и потянула вверх; его пальцы пробежали по моей коже.
И
— О, любимый мой! — А сама пихнула сто в грудь со всей силы.
Мирнатиус такого не ожидал. Он опирался на руки и теперь повалился навзничь. Усевшись, он обратил ко мне злющее лицо — а ведь только что вел себя как приговоренный перед казнью. Я наклонилась к нему и яростно прошептала:
— Скачи на постели!
Мирнатиус опешил. И я, чтобы показать ему, сама заерзала на кровати. Старое дерево звучно заскрипело. Он нерешительно присоединился ко мне. Я испустила на потеху публике негромкий стон, и тогда Мирнатиус схватил подушку, зарылся в нее лицом и зашелся от хохота. Я даже слегка испугалась, не вселился ли в него опять демон.
И вдруг смех сменился рыданиями, такими сдавленными, что даже я, сидя рядом с Мирнатиусом под балдахином, еле-еле их слышала — разве что всхлипы в перерывах между приступами слез. Если слуги в спальне что-то и различат, то вряд ли заподозрят неладное: резкие прерывистые вдохи вполне в духе нашего спектакля. А больше ничего.
Я сидела неподвижно, как деревянная кукла. Я не знала, что делать. Мне не хотелось ничего чувствовать по этому поводу. Сначала я про себя презрительно поморщилась: фу, как некрасиво, разревелся прямо при мне. Ждет, что я его пожалею. Но при мне так никто никогда не плакал. Мне бывало страшно, и обидно, и грустно, но у меня внутри никогда не было столько слез. Он напоит меня своими слезами, если скормит демону. Ведь, возможно, демон мало-помалу пожирает и его.
Ты сам виноват, вот что я бы сказала ему. И говорила — только мысленно, снова и снова, сидя возле него и глядя на его тело, измученное, бессильно обмякающее, как снег под солнцем. И все-таки, вопреки собственной воле, я жалела его, точно он наколдовал во мне эту мою жалость. Я под сорочкой подтянула колени к подбородку и крепко стиснула их руками. Буду удерживать свою жалость, пока он не заснет. Я рискнула заглянуть ему через плечо: глаза у него были безжизненные, потухшие, но больше не светились кроваво-алым светом. Он закрыл глаза и уткнулся лицом в подушку.
Глава 18
Я переживала, что Стефану и матери Мирьем тяжко придется — ведь, как мы вышли из хижины, весь путь лежал по снегу. Однако снег порядком подмерз, и мы не проваливались. Только Сергей провалился — раз и другой, — но мы быстро обтрясли снег с его одежды, так что он не успел растаять и Сергей не замерз. И шагали мы совсем недолго. Может, всего каких-то полчаса у нас ушло на все про все, даже на отряхивание Сергея. И вдруг Сергей говорит:
— Кажется, вон дорога.
И правда: мы вышли из-под деревьев, а там река, накрепко замерзшая, и вдоль нее бежит дорога со следами полозьев.
Весь день нам попадались дома и деревни,
Я-то думала, Вышня — как наш город, только больше. А она была совсем другая. Больше походила на дом. Мы видели только стену: куда ни глянь — всюду одна стена из красного кирпича. Высокая — выше, чем глаза видят, и даже еще выше. И без окошек. Только у самой вершины стены были оконца, очень узенькие: в такое разве что пол-лица поместится. Одним глазом заглянуть можно, а двумя уже никак. Дорога вела к воротам — единственному проходу в стене. В те ворота легко прошла бы груженная шерстью упряжка из четырех лошадей — такие они были широченные.
И к стене так просто не подойдешь. Вдоль нее тянулся широкий ров. Его хоть и завалило снегом, но все равно было видно, потому что снег в нем лежал ниже. А на дне рва понатыкали разных палок: обрубили ветки с больших деревьев да стесали им концы, чтобы острые были. Кажется, там, в городе, пришлый народ не очень-то жаловали.
Однако у ворот дожидалась целая толпа пришлого народу. Я столько отродясь не видывала. Они все выстроились вдоль дороги — что твои куры. Когда мы подошли ближе к стене и к этой очереди, я подалась к Сергею, а Стефан схватил мою ладонь, крепко стиснул ее и примолк. Я наклонилась совсем низко к нему, только тогда он прошептал мне в самое ухо:
— А нам нельзя вернуться в тот домик?
Но родители Мирьем вели себя как ни в чем не бывало.
— Сегодня придется долго ждать, — сказала мать Мирьем. — Какая-то важная особа нагрянула с визитом к герцогу. Видите, никого не пускают, держат ворота для процессии.
— Говорят, это царь приезжает, — заметила женщина, что стояла в очереди впереди нас.
На ней было добротное шерстяное платье, коричневое, расшитое по подолу, на голове красная шаль, а в руках корзина. Рядом стоял ее сын — молчаливый, высокий парень с локонами на висках, как у панова Мандельштама. Значит, эти двое тоже евреи.
— Царь! — так и ахнула мать Мирьем.
Та женщина кивнула:
— Он на той неделе взял в жены герцогову дочку. И уже тут как тут — в гости к тестю. Надеюсь, это не дурной знак.
— Бедняжка, должно быть, стосковалась по дому, — вздохнула мать Мирьем. — А сколько ей лет?
— Чтобы замуж — так в самый раз, — усмехнулась женщина. — Сестра показала мне ее в прошлом году, она как раз прохаживалась со слугами. Не сказать что красавица, но рассказывают, царь влюбился с первого взгляда.