Зимний Мальчик
Шрифт:
— Ну, и? — спросил я.
— Странное у меня чувство было: не на месте я, как вишенка в яичнице, — сказала Надя.
— Вот-вот, — подхватила и Ольга. — Словно цыпленок в лисятнике. И ясно, что вроде бы свои люди, а — не свои.
— Классовая напряженность, — предположил я.
— Какая классовая напряженность?
— Обыкновенная, по Марксу. Кто мы для этих ребят? Белоручки, нахлебники, живём за счет гегемона. Они, понимаешь, работают. А мы все такие чистенькие, ладненькие, нарядные, так и хочется морду начистить. Воспитание только не позволяет, но ещё граммов двести водочки, и позволит.
— Ты
— Я чувствую. Как чувствую приближение грозы.
— Будет гроза?
— Нет. Я чувствую, что теперь, когда мы ушли, грозы как раз и не будет.
Мы медленно ехали по вечернему Черноземску. Потом я повернул к Морю. К водохранилищу. К тому месту, где мы когда-то распевали «What is a Youht». Давно. В прошлом году.
— Развеяться нужно. Раздышаться. А то придете домой, а от вас винищем разит.
— Ничего, поразит и перестанет, — сказала Ольга.
— Ну, пусть поменьше поразит.
— Сильно пахнет? — забеспокоилась Лиса.
— Не сказать, чтобы очень.
Мы доехали до плотины.
Небо, звезды. Луны нет.
Постояли, походили, подышали. Даже спели. Нет, не про мороз. А так, из прежнего.
И тут девочек разобрало. Портвейн — опасное вино. Медленно запрягает, но далеко едет.
Домой им в таком виде лучше не показываться.
Я усадил их в «ЗИМ», скорее даже уложил, и повез в Сосновку. Быстро повёз, «ЗИМ» умеет ездить быстро. Лучше бы их, конечно, к себе, но приличия никто не отменял. Ничего, Павел и Пелагея обиходят. Я даже позвонил домой и Бочаровой, и Стельбовой. Так, мол, и так, телефон на даче Андрея Петровича барахлит, попросили меня позвонить. А сами спать легли. Где спят? На даче Андрея Николаевича, вестимо. Где ж ещё. Нет, просто устали. Экзамены, соревнования, немножко на свадьбе институтского товарища погуляли, ну, и устали сильно. Нет, никаких происшествий на свадьбе не было, а было всё чинно, благородно. Да, спокойной ночи.
Думаю, впредь никаких портвейнов дамы пить не будут. И вообще, портвейн — мужской напиток. Даже не мужской — мужицкий.
Имею в виду наш, советский портвейн.
Ничего, утром Пелагея даст девочкам хитрые немецкие таблетки. Бросишь в стакан, таблетка с шипением растворится, и пьется, как лимонад. А через десять минут голова светлая, и самочувствие тоже светлое. Как-то весной с Андреем Петровичем разговаривали о жизни. Он всё прощупывает меня, то ли зятя во мне видит, то ли ещё кого. Скорее, ещё кого. Разговаривали под водочку, «Посольскую», а закуски — хлебушек бородинский и селедка с луком. Самая обыкновенная солёная селедка, по рубль двадцать килограмм. Он про Ольгу рассказывал. Ольгу воспитывала сестра Андрея Петровича, старая дева, работает в профсоюзах. Но какая из старой девы воспитательница? Правильно, чистый теоретик. Вот и приходится самому присматривать. И на меня посматривает. Мать у Ольги умерла пять лет назад. Лейкоз, ничего сделать не смогли. Отсюда у Ольги и желание стать врачом и спасать людей. Что ж, врачом ничего, врачом даже хорошо. Для девочки.
Я водочку пил вровень с первым секретарем, тут не откажешься. То есть отказаться-то можно, но не нужно. И в пьяной откровенности, отчасти (процентов на девяносто) и наигранной, сказал, что как раз парень в медицине много чего сделать может. Я, к примеру, интересуюсь организацией сопровождения
Говорили, говорили, и бутылку уговорили. Расставаясь, Андрей Петрович дал мне две таблетки. Из тех, что в обычных аптеках не продают. Каждая таблетка упакована отдельно в пакетик из фольги. Большая таблетка, с трехкопеечную монету. Бросаешь в воду, — и готово!
Наутро я попробовал. Пришлось. И в самом деле отменное средство. Но ещё лучше — не пить вовсе. Хотя вот иногда приходится…
Глава 24
ВСПОМНИТЬ ВСЁ
— Я требую, слышишь, требую, чтобы ты честно признался, какие отношения у тебя с Надеждой! — кричал брат Бочаровой. Был он в белом халате на босу ногу, а в руках держал неврологический молоток размером с добрую кувалду. Зачем держал, непонятно. Впрочем, понятно, чего уж.
— И я! И я требую! — подхватила дама неопределенного возраста, о которой я наверное знал, что это тётя Стельбовой. Из профсоюзов. — Какие у тебя отношения с нашей Оленькой? Говори!
— Он ещё и в профсоюз медработников вступать не хочет, — ябедничал полувожак Хохряков.
— И вообще, много о себе понимает, — добавил Саулин, неудавшийся коммунист. — Меня вот в партию не приняли, в аспирантуру не взяли, сказали — рановато, а я себе ничего такого не позволял!
Я сидел на табуретке посреди бескрайнего картофельного поля, а вокруг меня кружили и кружили брат Бочаровой, тётя Стельбовой и Хохряков с Саулиным. Ох, не к добру!
Брату ждать ответа надоело, и он с размаху стукнул резиновой кувалдой мне по колену. Рефлексы проверяет.
— А зачем вам знать? — спросил я.
— Как зачем? Ты что, совсем не понимаешь? — спросили они хором.
И опять кувалдой по колену!
Я и проснулся. Без четверти три.
Будильник прозвенеть не успел, я нажал кнопочку, отключая сигнал. Сел и стал думать, к чему бы этот сон? Ну, Шифферс женился, ну, я по телефону звонил насчет Лисы и Пантеры, но разве это причина для подобных снов? Даже не повод.
А для себя: какие у нас отношения? Равносторонний треугольник, вот какие у нас отношения. Очень прочная фигура, между прочим (каламбур!) Только я об этом никому не скажу. Как-нибудь обойдутся. Пусть читают Евклида, если невмоготу.
Я встал, дошел до столика, на котором стояла бутылка боржома. Полстакана, и довольно.
И почему этот брат во сне бил по колену? Нормально хожу, не болит. С чего ему болеть, колену-то?
И тут я споткнулся, и коленом об пол приложился! Нет, не очень больно, но всё же. Выходит, сон-то вещий.
А споткнулся я о «Капитал» Карла Маркса, который решил читать на ночь. Понемногу, по одной странице. Потому как уж очень серьезная книга. Вникать и вникать. И ведь публиковался «Капитал» впервые в рабочей газете, то есть рабочие девятнадцатого века, предполагалось, понимали. А я чем хуже?