Златая цепь времен
Шрифт:
Сцены с участием Ивана III и его жены (автор осторожно не называет ее по имени, ибо их было, кажется, не одна; я знаю, но не скажу) совершенно то же, что байки шолоховского казака Бреха о его службе при дворе. Невероятный заговор, невероятный пожар — поджог Москвы боярами и купцами. Купцы вообще особо зловредны, они похищают для позора и даже безнаказанно убивают крестьянок.
Нужно сказать, что отзыв об этом романе, в своем роде, мне дается очень трудно. О чем писать, когда нет буквально ни одной страницы живой, все переполнено бессмыслицей? А слова! Монахи — не паства, а братия; поезжанин — не проезжий, а участник свадебного поезда; а вот лев, орел и пр. — не евангельские
Остановлюсь на втором абзаце пролога:
«Грустно звенели в тот день колокола. Шли к монастырю усталые мужики, бабы и старцы в последний путь проводить Феропонта. Скрипели возки. Пахло навозом и потом. Плакали забытые на время похорон крестьянские дети».
А вот далее похороны Дионисия:
«Жалобно пели погребальные колокола. По лицу старого звонаря, по его жестким небритым щекам стекали пьяные слезы. Рыдали, оставленные без присмотра, крестьянские дети. Скрипела телега с гробом…»
Пусть автор повторяется. Но колокола не звенят и не поют, а звонят. И нет погребальных колоколов, а есть погребальный звон. Старцы, по-русски суть монахи, и им нечего собираться в монастырь, они уже там. Возки — зимние крытые сани, дело же происходит летом. Гроб обычно несли на руках, но чтоб гроб Дионисия везли, да еще на телеге!
Пьяные слезы для русского суть дешевые слезы. Но пусть они текут по лицу. А вот откуда нашлись небритые щеки? Автору, вероятно, мнится, что звонарь, напившись с горя, позабыл побриться? Но В. Н. не знает, что наши предки в те поры, да и позже, не брились.
Пусть крестьянские дети голодные, хотя ни одного голодного крестьянина В. Н. не показал. Но что они, будучи оставлены или забыты на время без присмотра, плачут и рыдают, это поклеп на матерей. Грудного крестьянка, отлучаясь надолго, берет с собой. Остальных устроит по заведенному обычаю, и в таких случаях старшенькие отлично приглядывают за меньшими. Но для В. Н. такие слова крестьянки, как в ответ на вопрос, сколько у нее детей, — «трое да нянька» — загадка.
Словом, в рукописи — и большое, и малое — ничто не стоит на ногах. Ибо автор не знает ни истории, ни жизни.
Многоопытный человек и большой писатель С. Моэм заметил, что исторические романы следует писать в зрелом возрасте, ибо, кроме знаний, нужен и опыт жизни. Опыт, разумеется приобретаемый не простым глазеньем, а писательским наблюдением.
Что же касается рукописи о Дионисии, то вспомним советы «Стоглава» и не будем «давати литературу во укор и поношение».
*
Автор повести говорит о своем праве писать об истекшей войне, не имея личного опыта.
Вероятно, Достоевскому или Тургеневу и в голову не приходило писать о войне. Гончаров во время долгого плавания на «Палладе» оставался скромным зрителем, в делах морских ничего не понимавшим. А Л. Н. Толстой побывал под огнем и на Кавказе, и в Севастополе, тактика же и даже оружие во времена Толстого-офицера не изменились с годами наполеоновских войн.
Мне кажется, что успех не одних великих, но и многих других писателей достигался также и особым даром — тактом, вкусом, увлечением творчеством из познанного, испытанного, пережитого. Конечно, вполне «штатский» Гоголь написал «Тараса Бульбу». Но его «Тарас» — вещь хоть и из недавнего для лет Гоголя прошлого, но все же историческая, сотворенная из были и народной души. И взгляните, как верны правде и реалистичны в «Тарасе» мельчайшие подробности.
Особенность пережитой нами войны в том, среди другого, что никак она не хочет стать историей такой хотя бы, какой стала японская война
Великая Отечественная война остается современностью по общему к ней отношению, а не потому, что еще живы многие и многие, видевшие ее.
Так и Л. З.[25] хочет писать о войне — не как историк, а как современник, очевидец, участник. Но как бы ни подходил Л. 3. к теме, для него, как и для всех пишущих, необходимо достижение правдоподобия через верные истине художественные детали. И — знание фактов, чтобы ему поверила наша память.
Читая повесть, я все время ощущал деланность, искусственность — автор невольно смешал немногое виденное им и слышанное со многим прочитанным, а меры для отбора не нашел.
В повести слишком много произвольно выдуманного. А все, относящееся к войне, не держится и на одной ноге. Нет буквально ни одной страницы живой.
И все же в повести что-то есть. Кажется, автор не без таланта, смел. Заманчиво изобразить трагедию души юноши, оказавшегося в оккупации, изобразить его беззаветную преданность, патриотическую жертвенность. Но ведь это же глыба, которой еще можно придать форму рукой мастера, чтобы образы стали живыми.
По-моему, перед нами еще лишь проба, первый приступ к теме. Мне кажется, что этот совсем сырой материал автору следовало бы со всем мужеством перечувствовать, передумать, безжалостно отсечь безвкусицу, штампы, нелепицы. И — узнать до мелочи все, о чем хочешь писать.
Великая Отечественная война была слишком значительна и остается слишком современной, чтобы писать о ней по «воображению».
*
Действие повести происходит в последней четверти XII века. Время явственного выхода Киевской Руси от единства к разделению. Годы наибольшей сплоченности при Владимире Мономахе и его старшем сыне Мстиславе Великом быстро минули. Киевская Русь распалась на великие княжения, образовав фактически десяток самостоятельных королевств. Последующие события показали опасность децентрализации, но считать ее причиной злую волю князей будет слишком простым объяснением. Быстро заселяясь и богатея, сами Земли, Города тянули врознь и упорно соперничали и цепко хватались за самостоятельность. Князья шли вослед историческому процессу, подчинялись ему и использовали его. Это естественное, но и сложное явление не так легко изобразить в художественном произведении[26].
Отношения были отнюдь не прямолинейны. Ничего похожего на позднейший полицейский аппарат понуждения князь не имел. На воинские предприятия посадские и сельчане поднимались своей волей, отвечая или не отвечая на приглашение, но обязательной мобилизации не было.
Слово «боярин» (болярин) стало в дальнейшем высшим государственным званием, присваиваемым лично, — это министры, генералитет. Понятие идет от самых начал Древней Руси. Боярин — вообще наибольший в каком-либо счете человек, как в Новгороде, например. В военном же деле дружина делилась на старших по стажу, возрасту, званию, заслугам — это старшая дружина, которой противостоит, естественно далеко превосходящая числом, дружина «молодшая». Это отроки (не юноши!), гридь, жильцы, «дети боярские» (но не сыновья бояр!) и т. п. Какую-то «молодшую» дружину содержал сам князь. Но и бояре были вождями собственных дружин той или иной силы, бояре служили князьям лично или с собственными дружинами по договорам, пользуясь правом расторжения договора и «отъезда» к другому, например, князю. Без доброго согласия дружины князь мог мало что сделать. Иногда же дружина вынуждала князя. Такое накладывало совершенно особую печать на всю организацию военного дела и государственного управления. Автор, мне кажется, игнорируя это, модернизирует положение.