Златая цепь времен
Шрифт:
По-моему, автор прав, не уродуя речь стилизацией: исторический писатель имеет право переводить древнюю речь. Но может быть, избыточны изобретаемые автором поговорки и присловья? И не слишком ли многоречивы действующие лица?
Настроение автора показать интересный период нашей истории вызывает у меня большую симпатию. Впрочем, неинтересных периодов не было, но все они, в сущности, оставлены в неизвестности.
Но я настоятельнейше просил бы Ю. Качаева углубить изучение материалов и их осмысление. У автора найдется сил избавиться от налета модернизации, от простенького детерминизма
*
Автор[27] назвал свою повесть документально-художественной. Он шел цепочкой фактов. Но писатель может каждую страницу своего труда усыпать созвездиями ссылок на точные источники, а читатель будет зевать и не верить ему. Ибо никакая документальность не спасает литератора от обязанности быть художественно убедительным. И опыт всей литературы говорит, что художественная убедительность обязана находиться в некотором соответствии, равновесии, в некоей пропорции с избранным автором жанром. Здесь от него требуется вкус, ибо литературная каша не только легко пересаливается и подгорает от чрезмерных усердий, но, в отличие от каши обычной, зело страдает и от излишнего масла.
Конечно, документально-художественный жанр столь же обширен и «безбрежен», в смысле отсутствия рецепта, как и вся литература вообще.
Не знаю, к какому жанру относил свои вещи сам Арсеньев, и, каюсь, не ведаю, в какой раздел его определили критики. Десятки страниц однообразных описаний растений, десятки страниц, право же, не слишком разнообразного ландшафта. Ботаника плюс топография да кусочек этнографии с зоологией. А вот читаю (и не я один!) по многу раз и уже давно знаю, что на следующей странице, но это мне ничуть не мешает — даже приятно — встреча со старым другом! Вот оно искусство-художество! А как его делать?
Не знаю. Уверен (или убеждаю себя) лишь в одном: настоящий художник знает об описываемом им, о предмете своем, все-все до мелочи. И все, что до него касается, тоже знает.
Был у меня очень давно знакомый, который до революции из «мальчиков» вырос до доверенного крупной фирмы. Он говорил про себя, что видит не только цифру, но и «под цифрой на три аршина в глубину».
Я подозреваю, что художественный писатель видит на сколько-то аршин во все стороны. У него зрение такое. И умеет отобрать лишь нужное мне, читателю. Это — вкус. И плюс талант, конечно, без которого он окажется тщетным эрудитом.
*
Автор не назвал жанра своего произведения. Я характеризовал бы его рукопись опытом, попыткой беллетризации фактов из истории партизанского движения в минувшую войну. Вопреки всему неудачному, о чем ниже, все же остается впечатление, что автору есть что сказать. Но написать о
Здесь не место для рассуждений о теории литературы. Напомню лишь о том, что эта теория возникла как обобщение опыта писателей, которые сами никакими теориями не руководствовались.
Напомню и о том, что сам факт, служа костью, основой, поводом и т. п. для литературного произведения, сам по себе, в протокольном изложении и при всей точности изложения, никогда литературой не являлся. Так, например, при всех успехах современной художественной фотографии она не становится живописью.
Произведение Н. Г. напоминает старую фотографию начала хотя бы нашего века. Позирующий, с застывшим лицом и в неестественно напряженной позе, опирается на бутафорскую скалу: Н. Г. пользуется языком, напоминающим военно-уставный язык, официальный язык докладов-донесений, который бывал особенно любим людьми штатскими, стремящимися стать «военной косточкой».
Итак, фактов, даже с подробнейшим о них рассказом, еще мало. Не все стремящиеся писать это понимают сразу. Я встречал начинающих писателей, сумевших впоследствии сказать свое собственное слово, которые яро защищали свое первое неудачное творение, утверждая: «Но ведь так было!!» И дальнейшее посвящение в литературу начиналось с понимания того, что факт, существующий в сознании литератора, доходит до читателя лишь тогда, когда пишущий научается своими словами выражать образы, воплощающие и одухотворяющие факт.
Мало уметь писать, нужно уметь сказать, изобразить. Миф говорил о пророке, который повелел сухим костям встать и одеться плотью. Это не миф об искусстве, но пишущим следует знать его.
Богатырь Иван Поддубный, непобедимый профессиональный борец, человек очень интересной жизни, был автором воспоминаний, изустную историю появления в свет которых я слыхал в ранней юности. Поддубный сам не мог писать, не было дара. Его заставляли рассказывать о себе друзья, а стенографа, чтоб не смущал рассказчика, прятали за занавеской.
Тогда это казалось удивительным. Сейчас ценность воспоминаний многих участников событий определяется ролью, которую они играли, и их осведомленностью. И естественно, что у нас появилась литобработка и специалисты по таковой…
Как мне кажется, Н. Г. беллетризацией своего повествования ухудшил его. Знакомые с архивными делами знают, как сухой, казенный язык документов способен вызвать образы в воображении исследователя: непритязательность делового словооборота способствует непосредственному ощущению реальности.
Н. Г. и сам пишет на однообразно-канцелярском языке и такие же речи вкладывает в уста действующих лиц. Но когда живые люди пользуются по обстановке языком готовых формулировок, это производит свое впечатление. Задача писателя — выразить это впечатление, то есть изобразить «живого» человека.
Как я говорил в начале, вопреки нелепой беллетризации, плохому языку, иногда напыщенному до смешного серьезничаньем, вопреки отсутствию живых лиц, в тексте ощущается что-то, придавленное авторской беспомощностью.