Златоцвет
Шрифт:
— Ах, я просто не знаю, чем и повеселить Сонечку, — говорила в это время тетка. — Я все свои знакомства забросила, случая этого не предвидела… Конечно, понемногу можно все связи вернуть, но пока, пока! Молоденькая девушка, ее нужно вывозить, ей нужно о женихах думать… скучает! Смотрю — а она уж и скучает! Этакая хорошенькая, все у нее есть, а она бледнеет и скучает! Конечно, я старуха… И как бы мне ее развеселить!
Валентина посмотрела на девушку, которая потупила глаза, и произнесла:
— А что же, Сонечка, вы читать
Сонечка подняла свои вызывающие глазки под плотной сеткой черных ресниц.
— Дорогая, дорогая, Валентина Сергеевна! Если бы вы знали, как мне надоело возиться с книгами! Вы такая дуся, и я вам скажу откровенно…
Тут она покосилась немного в сторону Ивана Сергеевича, который ей не выражал особого благоволения, но Иван Сергеевич сидел с закрытыми глазами, как спящий — и Сонечка продолжала:
— Я вам откровенно скажу, что эта тюрьма институтская всем, всем мне опротивела. Я, как птичка, вылетевшая из клетки. Мне хочется посмотреть мир, людей… Меня так и тянет к свету… Веселья, упоенья, блеска… Я бы хотела закружиться в вихре бала…
Валентина едва успела подавить улыбку и произнесла, обращаясь к тетке:
— Вот какая она у вас бедовая… Повезите ее в театр, на бал… Зимой столько даже общественных балов…
— Ах, вот артиллерийский… — проговорила Сонечка и вспыхнула, неожиданно смутясь. — Это уж всегда лучше, военные…
«Неужели в институтах до сих пор говорят так? — подумала Валентина. Ей казалось, что она читает малоталантливый рассказ тридцатых годов. И она спросила вслух:
— А вы, Сонечка, предпочитаете военных?
Сонечка еще более смутилась или сделала вид, что смутилась, и отвечала:
— Нет, что же… все это глупости… Конечно, ласкает глаз… Против этого нельзя спорить.
Румянец к ней очень шел и оживлял немного тяжелые черты лица. Тетка опять заговорила, превознося Сонечку в глаза и разрываясь от желания ее повеселить. Она без церемоний обратилась к Ивану Сергеевичу, и поток ее слов был неудержим. Реплик она не слушала бы, если бы Иван Сергеевич их и давал.
Сонечка встала и подошла к окну. Прислонившись головой к портьере, придерживая ее немного театральным жестом, она смотрела на мутный снег и мутное небо, думая о щегольских санках, промчавшихся мимо, и офицере в белой фуражке, который сидел в санях и даже взглянул наверх.
Валентина тоже встала и подошла к Сонечке. Валентина была днем менее красива, цвет лица казался смуглее, огромные глаза еще больше от легких теней над ресницами. И сегодня вообще был не ее день, выражение с каждой минутой делалось суровее и вынужденнее. Ярко-красное платье, шерстяное, покрытое сплошь, до самого подола, толстым, белым кружевом, которое на воротник подымалось красивыми, грубоватыми брыжжами, еще немного смягчало суровость лица. Валентина теребила и мяла узкую красную ленту, которая схватывала сборчатое кружево у пояса.
Сонечка взглянула на подошедшую Валентину молча
— О чем вы задумались, Сонечка? — произнесла Валентина.
— Так… Тоскливо…
— Что ж все тосковать. А вы бы почитали, музыкой занялись, то, другое…
— Что музыка? Я молода… Вот пока молода и повеселиться бы… Я так ждала, так ждала, когда кончу… Думала — вот, широко распахнутся передо мной двери жизни…
— Откуда у вас такие слова, Сонечка? Верно, вы потихоньку французские романы читали?..
— Нет, мы русские читали. И в русских многое сказано. Да, ждешь-ждешь — устанешь ждать…
Валентина взглянула на Сонечку. Действительно, вся ее маленькая фигура, миловидное лицо, глаза — вся она выражала какое-то ожидание, тревогу, нетерпение…
— Чего же вы ждете Сонечка?
— Ах, как я бы хотела… Я бы хотела… Любить и быть любимой…
Последние слова Сонечка произнесла с придыханием, шепотом. Валентина сначала сделала движение назад, потом усмехнулась и ласковым жестом обняла Сонечку.
— А, барышня у нас замуж хочет? — шутливо произнесла она. — Ничего, ничего, женихи найдутся… Только, право, следует сначала повеселиться… Вот на бал съездите, туда, сюда…
Валентина уже несколько раз видела Сонечку и всегда относилась к ней со сдержанным участием, точно присматриваясь. Теперь она вдруг заговорила весело, просто и равнодушно. Сонечка ей показалась не пустым полем, на котором ничего не растет, потому что не посеяно, а полем, где действительно ничего не посеяно, но где все равно ничто не может вырасти. Сонечка, как Сонечка, уже перестала ее трогать. Ей было интересно другое.
— Вот что, дуся моя, я вам расскажу… — зашептала вдруг Сонечка — но тут вошел лакей и доложил:
— Господин Кириллов.
Что-то неуловимое пробежало по лицу Валентины. Она подняла ресницы и сказала:
— Попросите в кабинет. Я сейчас выйду.
Толстая дама поднялась.
— Мы уж не будем вам мешать, душенька, к вам кто-то приехал… А кто это?
— Профессор один московский… Да куда же вы, Анна Ивановна? Перейдемте в кабинет, там у меня топится камин, посидите…
— Нет, нет, нам пора… Только на минуточку разве, посмотреть этого профессора… Иди, Сонечка, моя шляпка, кстати, в кабинете осталась…
Сонечка уже юркнула вон. Тетушка поплыла за нею. Валентина подошла к брату.
— Тебе хуже сегодня, Ваня? Эта болтушка тебя расстроила?
— Да. Пожалуйста, давай мне знать, кто у тебя. Я ни ее, ни эту Сонечку неприличную видеть не в состоянии…
— Чем же Сонечка виновата? Ребенок…
— Хорош ребенок! Противно видеть жадные и глупые глаза с вечной просьбой: ах, если бы мужчина! Ах, если бы такой офицер, о котором у нас в институте с незапамятных времен рассказы ведутся!
— Ты болен и раздражаешься, — сказала Валентина кротко. — Ты знаешь, я не люблю, когда ты так резок.