Злая девчонка
Шрифт:
Хотя нет, вспомнила. Кроме папы есть еще один хороший мужчина. Это Зин Зиныч – вернее, Зиновий Зиновьевич. Когда мама работала начальником цеха, он был у нее каким-то наладчиком, что ли. Мы с ним иногда видимся. Он вместо приветствия всегда произносит:
– Ну что, Светлана Анатольевна, поговорим за жизнь?
Но Зин Зиныч – исключение. Он уже старый. И знает меня с пеленок.
Что касается мамы, то здесь все непросто. Да, я люблю ее. Вернее, любила. А теперь во мне поселился маленький вредный наблюдатель, у которого одна задача – пристально всматриваться в маму и каждый день отыскивать в ней все новые и новые недостатки. Это легко делать,
Тогда я затеваю собственное расследование. Хотя какое, к чертовой бабушке, расследование? Домысливание. Я беру факты с потолка, и у меня получается очень несимпатичная картина: выходит, что во всех наших бедах виновата сама мама. Это она где-то прокололась, допустила роковую ошибку, и наш бизнес пошел ко дну, как большой и красивый пароход «Титаник». А папа отправился в тюрьму. Да, это виновата мама. Потому она и пьет.
В последнее время я физически ощущаю, как любовь к маме, еще недавно заполнявшая мое сердце, – эта любовь вытесняется неприязнью к ней и злом на нее. Каждый день зло и неприязнь занимают все больше и больше места. А любви скоро не останется ни капельки…
2
После лицея мама устраивает меня в школу № 18. Это рядом с домом, тут идти вразвалочку всего пять минут. Преимущество в том, что никакой машины не надо. Тем более что теперь машины у нас нет. Никакой. Но расстояние – это единственное преимущество. Все остальное – мрак.
Сама школа, как строительная конструкция, она нормальная, не хуже других. А вот атмосфера или, как принято называть в лицее, среда обитания – она никудышная, напоминает подъезд нашей «хрущевки», дышать невозможно. Те ребята, которые здесь с первого класса, они ничего не замечают, эта атмосфера для них родная. А для меня здешний воздух – яд.
Первое время на меня никто не обращал внимания, как будто я человек-невидимка. Может быть, в этом была доля моей вины, я не делала попыток с кем-то сойтись, не интересовалась, чем живут мои одноклассники. Мне по-прежнему казалось, что все подруги остались там, в лицее. Я им названивала почти каждый день, пока не поняла, что превратилась в попрошайку, которая пристает к занятым людям из высшего общества.
Зато в школе № 18 на меня наконец обратили внимание. Лучше бы не замечали, как раньше. Я пришлась не по вкусу местному бомонду.
Вот и сейчас, на большой перемене, я сижу в столовой, в самом уголочке, доедаю бутерброд с сыром. В огромном зале висит запах гречневой каши. Малыши за столиками стучат ложками и орут так, что у меня вибрируют перепонки.
Я выхожу в коридор. Тут надо быть очень внимательной. Чуть зазеваешься – и тебя снесут, как сносят кегли в боулинге. Ладно бы второклассники, но здесь и мои ровесники, битюги килограмм под семьдесят, толкают друг друга и носятся как сумасшедшие. Хорошо, у меня реакция, как у мангуста. Я успеваю отскочить, уклониться, да еще дать хорошего пинка.
Переменка заканчивается. В классе наши девушки стоят кружком и разговаривают, пере бивая друг друга. Я прохожу на свое место, и в это время Ирка, с которой мы сидим за одной партой, взмахивает рукой, словно дает подругам команду: молчать! А сама набирает в грудь побольше воздуха и произносит громко, чтоб я слышала:
– Эта Артемьева ходит в рваных кедах, а телефон у нее как у Ольги Бузовой. Стырила
От ее слов у меня во рту становится мерзко, как будто я надкусила румяное яблоко, а внутри вонючая гниль с червяками. Я даже икать начинаю. Тут же выскакиваю из класса, стрелой мчусь в туалет. Там стою, согнувшись над грязной раковиной, открываю кран на полную мощность и хватаю губами воду из толстой струи. Потом поднимаю голову, смотрюсь в зеркало. Да, видок у меня еще тот. Лицо покрылось малиновыми пятнами и опухло, как будто я поправилась на десять кило. А глаза как у психа – вытаращенные и застывшие. У нас на АРБ такие глаза обычно бывают, когда тебя ставят в спарринг с очень сильным противником.
Урок уже начался. Надо бы вернуться в класс, сесть как ни в чем не бывало на свое место, рядышком с Иркой, и сложить руки на столе. Показать, какая я прилежная, необидчивая. Но я боюсь возвращаться. Если Ирка что-нибудь ляпнет, я не сдержусь. И тогда – вперед по проторенной дорожке – класс, коридор, кабинет директора. А мне сейчас нельзя к директору, ну никак нельзя. Еще недели не прошло, как Ольга Николаевна, директриса наша, вызывала маму и строго-настрого предупредила: еще один мой прокол – и я вылечу из школы как пробка.
А я, между прочим, в тот раз не была виновата. Ну, может, чуть-чуть, на треть мизинчика. Почему-то мне захотелось повыпендриваться. Я решила показать моим одноклассникам, какая я умная и крутая. Какое приличное образование получила в лицее. И теперь в этой дохленькой школе могу подловить любого учителя на неточности или оговорке.
А произошло вот что. Наша училка по литературе Вера Матвеевна рассказывала о поэтах-имажинистах и решила почитать Сергея Есенина, ну вроде как для иллюстрации. Она хотела показать, что Есенин никакой не имажинист и зря его приписывают к этому литературному течению.
Вера Матвеевна – женщина-тяжеловес, она с трудом поднимается с учительского стула, огибает стол и принимает надменную позу. Стоит перед нами, задрав подбородок. Правое плечо чуть вперед, руки медленно всплывают до уровня плеч и застывают в этом положении. Выдержка десять секунд – и понеслась. Сергей Есенин, «Письмо к женщине».
Некоторые слова Вера Матвеевна растягивает, будто поет песню, другие комкает. Ее голос то взлетает под самый потолок и дрожит, как струна гавайской гитары, то вообще стихает, становится шепотом, даже не слышно, чего она там бормочет. Понятно, что ей самой нравится этот спектакль. И все в классе притихли, сидят, слушают, ушки на макушке. Надо же, такая артистка пропадает. А ведь могла блистать на эстраде. Аплодисменты, цветы и все такое. А вместо этого ей, бедняжке, приходится нам, баранам, втюхивать русскую литературу.
Любимая! —восклицает Вера Матвеевна. —
Меня вы не любили. Не знали вы, что в сонмище людском Я был как лошадь, загнанная в мыле, Пришпоренная смелым ездоком.Вера Матвеевна прижимает левую руку к сердцу, а правую вскидывает над головой и дирижирует ею в такт есенинской музыке:
Не знали вы, Что я в сплошном дыму, В разворочённом бурей быте Того и мучаюсь, что не пойму — Куда несет нас рок событий.