Злой
Шрифт:
— Никого нет, — забеспокоился Крушина, — неужели Шая провалил дело?
— Наверное, заходили с той стороны, — буркнул Меринос. Он указал на тёмную массу железобетонного корпуса с облупившимися стенами; сквозь мощные бетонные перекрытия между высокими этажами просвечивало тёмное небо; ржавые железные рельсы, стальные балки и прутья — всё это сплелось в фантастический клубок. Меринос, минуя кучи битого кирпича, сразу же направился к руинам, прошёл ощетинившееся разбитыми балками пространство на месте существовавшего когда-то большого вестибюля и обнаружил широкую, заваленную кирпичом лестницу,
Огромный низкий зал являл собой картину страшного разорения. Мраморные в прошлом стены обвалились и обгорели. В проломленном потолке зияли огромные тёмные дыры, откуда выглядывали обрывки ржавых перекрученных прутьев или торчали причудливо изогнутые огромные железные балки; дыры в полу обнажали нижние перекрытия, сожжённые трубопроводы и разбитые котлы.
И всюду — на выступах стен, на железных балках и рельсах, на кучах кирпича и обгорелого железа, на обгоревших балюстрадах — сидели люди. Кто дал им свечи, которые они держали в руках, — позаботился об этом Шая или люди сами додумались до этого, — Меринос не знал. Мигающие огоньки свечей бросали тысячи изменчивых теней и бликов на худые и полные, продолговатые и круглые лица, на тёмные и светлые, блестящие от бриллиантина волосы, выделяли контуры фуражек и беретов на головах, отражались в наглых, вызывающих, тёмных и светлых глазах. Увидев этих людей, Филипп Меринос ощутил новый прилив оптимизма.
— Шеф, — послышался сбоку голос Шаи, — можем начинать?
Меринос отодвинул Шаю плечом и вышел на середину зала. Его огромный силуэт без лица, словно чёрный знак вопроса, встал над гулом приглушённых голосов, и шум начал постепенно стихать. Меринос стоял неподвижно и молчал. Когда на нём сосредоточилось всеобщее внимание, а молчание стало угнетающим и нестерпимым, он высоко поднял руку, описал ею круг и крикнул:
— Ребята!
Было в этом призыве что-то такое, что задело сердца незнакомых ему людей. Наступила тревожная тишина. Филипп Меринос почувствовал: каждое его слово упадёт, как зерно в плодородную землю. Глухое эхо подземных руин повторило слоги: «…бя-та… бя-та!..»
— Варшавская шпана! — голос Мериноса был низким, приглушённым, но энергичным. — Завтра день расплаты! Пятьдесят тысяч человек придут завтра на стадион, один человек должен там остаться. Мёртвым остаться на земле! Это человек, который отравил вам жизнь в этом городе, — знаете, о ком я говорю!
Будто злое рычание прокатилось по толпе слово. Глухой гул нарастал со всех сторон. Свечи дрожали в нетерпеливых руках.
— Тихо! — гаркнул Меринос. — Тихо, а то ещё кого-нибудь сюда накличете. Я ещё не окончил. Завтра каждый из вас получит билет на матч. Это подарок от гражданина Кудлатого.
— Да здравствует Кудлатый! — разнёсся ликующий пьяный крик. Ещё секунда, и он распространился бы, как пожар среди сложенного в одном месте хвороста, если бы не Шая, одним прыжком очутившийся рядом с незадачливым крикуном; по дороге он сорвал с чьей-то головы шапку и заткнул ею разинутый рот.
— Только без манифестаций! — в голосе Мериноса зазвенела нотка горького юмора. — Ведь
Весёлый смех. «Да!.. Да уж точно!.. Конечно!..» — откликнулись слушатели.
— Помните, панове, — казалось, Меринос заискивал перед своими слушателями и в то же время смеялся над ними, — что общество смотрит на вас! Вы должны освободить Варшаву от опасного бандита и за это получите по билету на самый интересный матч сезона. Будете действовать по закону, и в этом ваша сила! Закон и справедливость на вашей стороне, а потому каждый камень и каждый кусок железа, которыми вы завтра воспользуетесь, пригодятся.
Пьяное бормотание и шум, доносившиеся из задних рядов, внезапно стихли. Запахло преступлением, неизбежным, неотвратимым… Сейчас здесь не было никого, кто бы считал, что ЗЛОЙ может завтра остаться в живых. Полученный приказ как бы зажал присутствующих здесь хулиганов и грабителей в невидимые тиски жёсткой дисциплины. И вдруг маленький щуплый подросток, стоявший рядом с Шаей, вынул из кармана правую руку, заложил в рот два пальца и пронзительно свистнул. С минуту в тучах сигаретного дыма вибрировал одинокий протяжный свист; затем его поддержал ещё кто-то, и через секунду балки и заборы задрожали от мощного, бешеного свиста многих людей.
Меринос склонил голову, словно актёр, растроганный своим выступлением. Тогда же как знак уважения полетела и первая бутылка из-под водки; она описала небольшую дугу и разбилась у ног Филиппа Мериноса. Со всех сторон, как букеты цветов, полетели бутылки, четвертинки и поллитровки; свист то затихал, то вновь усиливался. Вокруг Мериноса блестели уже груды битого стекла. Он стоял среди осколков, словно тореадор-победитель на забросанной шляпами арене, испытывая подлинное умиление. Прощался со своим миром, своим окружением.
Филипп Меринос вошёл в комнату, и Олимпия заперла за ним дверь на ключ.
— Вот билеты на самолёт, отлетающий в понедельник, — сказал Меринос. — Отправляемся, Олимпия, утром.
Он бросил на стол два билета. Обвёл взглядом большую комнату и довольно улыбнулся: комната выглядела, как после переезда, — всюду выдвинутые ящики, разложенные чемоданы, разбросанная одежда.
— Ты уже укладываешься, — улыбнулся Меринос; он очень любил сейчас Олимпию за её активность, решительность и быстроту в осуществлении самых опасных планов. «Наконец-то есть женщина, по-настоящему достойная меня», — с гордостью подумал он. Притянув Олимпию к себе, он крепко поцеловал её в полуоткрытые губы, от которых пахло дорогой помадой. Сильное гибкое тело Олимпии мягко и послушно прижалось к Мериносу. У него задрожали ноздри.
— Да, — медленно произнесла Олимпия, — укладываюсь. Но не знаю, поеду ли с тобой.
— Как это? — Меринос застыл от удивления. — Я думал, ты уже решила окончательно. В конце концов, — и в его голосе прозвучали нотки такой жестокости, что у Олимпии мороз пробежал по спине, — в конце концов… — протяжно повторил Меринос, — ты много знаешь, Олимпия… Слишком много, чтобы отступать назад. — На его лице выступили красные пятна, глаза зловеще бегали.