Змеи, драконы и родственники

Угрюмова Виктория

Наконец зашевелилось и второе главное действующее лицо этой симфонии в криках. Лесоруб Кукс не привык, чтобы ему перечили. Нет, тетю Гедвигу он боялся не меньше, чем остальные, но сейчас, когда даже звездный свет падал на каменные плиты двора с диким шумом и грохотом, а пробирающаяся в свою норку крохотная мышка — казалось ему — издавала писк, способный оглушить и раздавить обычного человека, этот вот дикий крик находился уже за гранью добра и зла.

По опыту лесоруб Кукс знал, что раскалывающуюся после попойки голову нужно какое-то время крепко сжимать в руках, чтобы она не распалась на несколько частей, — и это вам не фигушки воробьям показывать,

а важнейший жизненный этап. Но попробуй подержи голову в руках, когда тебя трясут, как грущу.

Вообще же напился он до кристальной чистоты биографии — в том смысле, что ничего ни о себе, ни об окружающих в данный момент не знал, да и знать не хотел. В таком состоянии у человека остаются только условные рефлексы.

Король и Сереион, затаив дыхание и не приближаясь к окну, ждали, чем это закончится.

— Ты на меня топором позамахивайся, позамахивайся! Я тебе покажу, как несчастной женщине не давать спать!

Очищенный набанец безнадежно шлепнулся на пол.

Король — отрешенный и далекий от мирской суеты, как памятник нутичемскому выпускнику, — застыл в неудобной позе.

Сереион вслушивался в возню, доносившуюся с улицы, боясь обронить хоть слово. Замок гудел, как растревоженный улей: опять бежали куда-то стражники и слуги, верещали что-то герольды, лаяли все без исключения псы и ржали лошади. Основной темой в эту грандиозную симфонию вплеталось пьяное ворчание Кукса, действительно похожее на ворчание язьдрембопа, которого разбудили в самый разгар летней жары. И вторили ему звонкие тумаки и шлепки, которые щедрой рукой раздавала бодрая и отдохнувшая королева-тетя.

— Это похоже прямо на надругательство, прямо на покушение какое-то! — излагала она свеженькую мысль. — А ну отдай топор! Что ты в него вцепился, как в лялехинский пафитон!! Я не знаю, что я сейчас с тобой сделаю!

(СПРАВКА: скрипка Страдивари и альт Гварнери, вместе взятые, не так почитаемы в нашем мире, как в Вольхолле — драгоценный лялехинский пафитон. Этот волшебный музыкальный инструмент, по слухам, способен двигать камни и скалы и заставлять бессловесных тварей говорить. Он может пробудить все лучшее в человеческой душе и исторгнуть из ее глубин неведомые прежде чувства. Правда, для этого нужно, чтобы кто-то сыграл на нем. Проблема заключается в том, что никто не знает, каким именно инструментом является лялехинский пафитон — щипковым, струнным, смычковым, духовым или ударным. Многократные попытки, выяснить это пока что не дали положительного результата, так что бесценная вещь по сей день ожидает своего виртуоза-исполнителя.

Р. S. (что в Вольхолле обозначает — по секрету). Вообще-то до сего дня из лялехинского пафитона удавалось извлечь лишь исключительно отвратительные звуки.)

Наконец Оттобальт и Сереион пришли в себя настолько, что смогли выбежать на балкон и перегнуться через перила. Их взглядам предстало незабываемое зрелище: Гедвига в модной ночной рубашке с бантиками и в колпаке и пьяный, едва стоящий на ногах Кукс перетягивали любимый топор лесоруба, будто канат. Кукс, не в состоянии вымолвить ни слова, только нечленораздельно мычал и изо всех сил старался удержаться на ногах, отчаянно хватаясь за спасительный топор и мощные формы Гедвиги. Словно два борца перемещались они по импровизированному рингу, время от времени натыкаясь на бестолково сновавших бесумяков, отчего последние с грохотом валились, словно сбитые кегли, и с облегчением засыпали.

Гедвига поняла,

что это заговор и на поддержку верных рыцарей надеяться не придется. Обычную женщину сие открытие повергло бы в панику и лишило воли к сопротивлению, но Нучипельская Дева не такова. Пламя отваги вспыхнуло в ее крохотных глазках, грудь стала вздыматься еще выше, а уши покраснели. С нечеловеческой силой она замотала топором, к обратной стороне которого намертво приклеился злосчастный законный владелец. При этом королева-тетя норовила пихнуть врага пухлой, но все еще стройной ножкой куда-нибудь под дых (а теперь сделайте поправку на небольшой рост дамы. Сделали? Вот то-то…). Кукс только крякал да из последних сил пытался устоять на ногах, однако кого надолго хватит при таком раскладе?

— Э-э-э-э… Е-е-е-е!!! — завопил Кукс и, теряя равновесие, свалился на отважную королеву. Его грузное тело, словно скала, упало на Нучипельскую Деву и увлекло ее прямо на антихрапное ложе, придавив сверху всей тяжестью.

Попытки выкарабкаться успехом не увенчались. И королева во всю мощь своих легких оповестила Дарт:

— На по-мо-о-о-щь!!! На-си-и-и-лу-у-у-ют!!!

Говорят, в одном из известнейших театров мира стояли как-то на балконе или в ложе бельэтажа два корифея театрального искусства. И один из них время от времени говорил артистам: «Не верю».

— Не верю, — буркнул Оттобальт, не зная, что копирайт на эту фразу — у Станиславского.

Сереион не смог сдержаться и захихикал в кулак. За их спинами появилась робкая и смятенная тень, жаждущая постучать в двери королевской опочивальни, но, увы, — двери отсутствовали, и тень застыла на пороге в совершеннейшей прострации. Затем вспомнила о служебном долге и хриплым шепотом призвала:

— Ваше величество! Ваше величество-о-о!

Оттобальт и Сереион переглянулись, словно болельщики одного клуба, и ринулись обратно в спальню, делая вид, что они тут ни при чем, ни сном ни духом. Сидят вот, набанцы чистят, двери пытаются починить — и никого не трогают.

Не обязательная в данном романе глава

В жизни всегда есть место подвигу.

Надо только быть подальше от этого места.

Плот, сооружаемый под чутким руководством Салонюка, был готов только к утру.

Пульхерия Сиязбовна не осталась на чай, а исчезла сразу, как только Жабодыщенко отцепился от ее хвоста. Очевидно, поползла в ближайший санаторий — или подобное заведение — лечить изрядно потрепанные нервы. Надо сказать, что четверо партизан с облегчением восприняли ее уход, но Маметов был скорбен и безутешен. Мамафюрер — вот так, одним словом — произвела на него неизгладимое впечатление. Он подозревал, что в родном Ташкенте такое не водится и что он упустил единственную в жизни возможность обзавестись чудесной зверей в платочке. Свою скорбь он изливал товарищам по оружию, но те оставались холодны и глухи к его страданиям. Они вообще предпочитали считать вчерашнее происшествие коллективным страшным сном.

На рассвете, то и дело ныряя в плотный туман, похожий по цвету и фактуре на овсяный кисель, партизаны грузили на плот оружие и вещи. Плот тихо поскрипывал на воде. Бревна для него пришлось настилать в несколько слоев, потому что под весом пяти человек и их скарба он то и дело норовил уйти под воду.

Самым хмурым и усталым изо всей компании был Жабодыщенко, который сделал львиную долю всей работы.

Берясь за шест, он обратился к Салонюку:

— За цю работу вы мене повинны отпуск дать.