Змеи и лестницы
Шрифт:
– М-да, – Литовченко поскреб подбородок. – Без ордера на обыск соваться бессмысленно…
– Именно.
– Но можно проникнуть в интересующие нас дома под видом работников службы по благоустройству территорий.
– Или садовниками прикинуться, – улыбнулся Вересень.
– Тогда уж лучше водопроводчиками.
При упоминании о водопроводчиках, мысль Литовченко заработала в направлении, далеком от магистральной темы, и разговор принял совершенно другой оборот:
– А кошечка там надолго?
– Наверное, уже имеет смысл побеспокоить.
– Да?
– Я так думаю.
Вересень поднялся со стула и двинулся по направлению к комнате. Капитан последовал за ним. И лишь на пороге, уже ухватившись
– Вообще-то, там немка.
– Кто? – опешил и.о. начальника убойного отдела.
– Комиссарша.
В до– мандариновскую эпоху Литовченко обязательно разразился бы целым потоком отборного мата, но теперь (после непродолжительного молчания) от него прилетело вполне вегетарианское:
– Ну, ты и гад, Вересень! Какого черта… Что она там делает?
– Изучает оперативные данные. А ты что подумал?
– Насчет комиссарши – ничего. Предупреждать надо!
– Вот. Предупреждаю.
– Может, я пойду тогда?
– Нет уж.
– А с немкой мы завтра встретимся. На оперативном совещании. К чему торопить события?
– А Мандарин? – выкатил последний, непобиваемый аргумент Вересень. – Ведь расстроится животное, когда узнает, что приходил его дружбан Литовченко. А к нему так и не заглянул.
– Думаешь, расстроится?
– Да голову даю на отсечение, – для пущей убедительности, Вересень провел по шее большим пальцем.
– Ну тогда ладно. Задержусь, пожалуй.
Поскребшись для проформы в дверь, Вересень тут же распахнул ее. И замер на пороге. А, следом за ним, застыл и Литовченко: картина, которая открылась им, была воистину удивительной. Нет-нет, в самой комнате ничего не изменилось; все вещи, включая магнитную доску, стояли, лежали и висели на своих местах. И даже фройляйн комиссар никуда не делась, она всё так же сидела на стуле, – вот только теперь к ней прибавился Мандарин. Дурацкий парень оккупировал колени Миши, его передняя лапа была приподнята и опиралась на предплечье немки. А ее рука касалась лопаток Мандарина – и, боже, – что это была за рука! Тонкая, изящная, с длинными пальцами, каждый из которых жил своей жизнью. Если при первой встрече Миша Нойманн предстала перед Вереснем в образе Юдифи, то теперь это была классическая, освещенная теплым внутренним светом «Дама с горностаем». Даже лицо фройляйн комиссар – прежде некрасивое – преобразилось, а недостатки вдруг стали достоинствами. Но главным, все же, был свет, который шел от Миши. Ни одна женщина на памяти Вересня не светилась так. Отвести взгляд от этой – внезапно открывшейся ему красоты – было невозможно. И Боря смотрел на комиссара полиции, как зачарованный.
Сходные чувства испытывал и капитан Литовченко. Вряд ли в голову опера пришла высокохудожественная ассоциация с шедевром Леонардо, скорее – что-то более приземленное, связанное с супермоделями, рекламирующими духи и концепт-кары. Но сути дела это не меняло: капитан, так же, как и Вересень, оказался застигнут врасплох Мишиной, так неожиданно открывшейся, привлекательностью.
Позже, когда к Вересню вернулась способность размышлять, он решил, что виной неожиданного преображения дурнушки в красавицу был никто иной, как дурацкий парень. Своим кошачьим (а лучше сказать – инопланетным) чутьем он понял о немке главное и постарался донести это главное до всех остальных. Оно заключалось в том, что Миша была, прежде всего, необыкновенным человеком: умным, добрым, надежным и честным, и – не очень-то счастливым. Определенно, она заслуживала большего, чем имела на сегодняшний день. И Вересень вдруг подумал, что тот, кто увидит россыпи превосходных качеств, заложенных
Неизвестно, о чем подумал Литовченко, но он покраснел, покашлял, прочищая горло, а потом выдавил из себя:
– Добрый вечер!
– Добрый вечер, – откликнулась бывшая дурнушка, голос которой тоже претерпел существенные изменения. Он больше не скрипел, как несмазанная телега, и в нем появилась едва заметная обаятельная хрипотца. Задействованы были в основном нижние регистры, отвечающие за чувственность и провокационность. Если бы Миша исполнила сейчас песню «All my tomorrows» из репертуара Ширли Хорн, Вересень нисколько бы не удивился. Удивил его лишь Литовченко, ведущий разговор в несвойственной ему почтительной манере.
– Я встречал вас в аэропорту. Сегодня утром.
– Я помню.
– Уже работаете, да?
– Да. Как зовут?
Вопрос был адресован Вересню, но и.о. начальника убойного отдела опередил Борю.
– Капитан Литовченко.
– Как зовут вашего кота?
– Мандарин! – хором ответили опер и следователь.
Услышав свое имя, дурацкий парень дернул ухом, и Миша тотчас же погладила его.
– Мандарин… это как фрукт?
– Почти. Только лучше, – сказал Вересень.
– Тот еще фрукт, ага! – сказал Литовченко.
Вересню на секунду показалось, что и.о. начальника убойного отдела хочет примазаться к Мандарину или, во всяком случае, как можно дольше не говорить немке, кто является его истинным хозяином. Но «тот еще фрукт» сам расставил точки на «i», спрыгнув с колен Миши и переместившись на шею Вересню. Самое удивительное, что, после того, как дурацкий парень отделился от нее, привлекательность Миши нисколько не уменьшилась. И Вересень понял, что отныне они будут существовать в новой, сотворенной Мандарином реальности. Реальности, которая включает в себя попершую из всех щелей красоту фройляйн комиссара.
Как эта реальность скажется на умственных способностях и профессиональной хватке капитана Литовченко – большой вопрос.
– Простите, фройляйн комиссар… Я могу называть вас Мишей?
– Да.
– А я – Виктор. Буду вести дело вместе с вами. И вот он, – Литовченко кивнул в сторону Вересня. – Тоже.
– Я знаю, – Миша выжидательно посмотрела на капитана.
– Ну, а поскольку нам предстоит долгая работа… Не мешало бы получше узнать друг друга. В неформальной обстановке.
– Вас ист дас… неформальная обстановка?
– По-дружески, – подсказал Вересень.
– Именно, – поддержал Вересня Литовченко. – Посидеть, поговорить. О жизни, а не только о работе. Сблизить позиции.
– В чем?
– Во взглядах.
– Взгляды должны быть здесь, – указательный палец Миши ткнул в доску.
– Само собой, – капитан вздохнул. – Но для начала нужно понять, кто он такой – ваш соотечественник. Мы о нем ничего не знаем. Мы даже не знаем толком, как он выглядел при жизни.
Комиссар задумалась и закусила губу, как будто решала для себя что-то важное, а дурацкий парень повел себя странно: он соскользнул с шеи Вересня, потерся о ноги Литовченко и принялся нарезать круги вокруг стула, на котором сидела Миша. Радиус кругов все время сокращался, и в конечном итоге Мандарин остановился прямо перед немкой. И уставился на нее немигающим взглядом небесно-голубых глаз. А потом приоткрыл пасть и что-то сказал Мише; именно – сказал, а не промяукал и не проорал в своей обычной манере «титаник-лайт». Неизвестно, поняла или нет новоиспеченная красотка сказанное Мандарином. Но через минуту она заговорила сама – ровным и отстраненным голосом: примерно такими голосами вводят в заблуждение навигаторы доверчивых автомобилистов.