Змеиная вода
Шрифт:
И небрежное:
– Я вас гляну. Позже.
Людмила вспыхивает и открывает рот, явно желая возразить, но спохватывается, что место для споров не подходящее.
Морг.
Или мертвецкая.
Нынешний, как и многие иные, расположен в подвале. Благо, подвал этот не так и глубок, скорее даже можно считать его нулевым, самым нижним этажом. У входа мнется печальный жандарм, который при появлении Захара, да с Людмилой и Бекшеевым, старательно отступает, всем видом показывая, что вовсе он не стремиться попасть внутрь.
– За заключением
В морге прохладно. Пахнет камнем и карболкой, и еще чем-то остро-медицинским.
Невеликая комната.
Приглушенное освещение, которое заставляет Захара морщится. И он ворчит:
– Как можно работать с таким светом…
– У нас редко проводятся вскрытия, - оправдывается Людмила и явно нервничает. Её выдают руки, тонкие и бледные, с подвижными пальцами, которые не желают оставаться в покое. Пальцы эти цепляются за халатик, мнут его, терзают. Скрываются в карманах и вновь показываются. – У нас большинство смертей естественные…
– И поэтому она экономит на освещении.
– Бюджет госпиталя очень ограничен, - Людмила чуть краснеет. – И морг – это вовсе не самая важная его часть. Мы и без того тратимся на стазис, чтобы обеспечить сохранность тел…
– И поэтому экономим на свете…
– Здесь есть дополнительное освещение! Просто его нужно включить.
– Ну да, ну да… - Захар не пытается скрыть скепсис.
И презрение.
Кажется, Людмилу он не слишком любит. И это не удивительно. Целители, как ни странно, плохо уживаются с людьми. А друг с другом и того хуже.
Но Бекшеев молчит.
Наблюдает.
– А где Потап? Потап?! – голос Людмилы дрожит и теряется.
– Где, где… спит, небось, после вчерашнего.
– Потап – это наш… патологоанатом… он занимается вскрытиями… и вообще… но он порой…
– Запивает. Точнее он порой бывает относительно трезв, главное, поймать момент, - Захар кривится, пытаясь скрыть раздражение. – Вчера к вечеру вовсе уж был невменяем. Сегодня… тело пришлось мне принимать. А Потапа я не видел. Полагаю, отходит. И если дождемся, когда Потап протрезвеет, то вскрытие состоится. Если…
– Нет, - Бекшеев покачал головой. – Не будем отвлекать человека. Завтра к вечеру подъедет специалист. Он и займется делом.
Совпало?
В жизни порой случаются презанятнейшие совпадения. Хотя можно ли считать совпадением чью-то смерть? Знаком судьбы?
Или…
Просто осень?
И змеи уходят в спячку?
– Могу я просто взглянуть на тело? – Бекшеев обеими руками оперся на трость, перенося вес тела на здоровую ногу. – Предварительно? И на вещи?
Женщина.
И довольно молодая. Она кажется спящей и во сне даже улыбается.
– Знаете её? – Бекшеев заставляет себя смотреть.
Странно.
Он видел много мертвецов и куда более отвратительных. Взять хотя бы тех, в доме, в приграничной деревушке, воспоминания о которой Бекшеев с радостью выбросил бы из головы. Почему же сейчас ему и жутко, и мерзко? На теле нет ран и порезов. Оно… почти живое.
Может, в этом сходстве и причина?
В том, что женщина слишком даже живая.
– Северцева, - глухим голосом произносит Людмила и отворачивается. Рука её взлетает к глазам, спеша смахнуть проступившие слезы. – Северцев Инга… отчества не помню. Она… позавчера приходила. Приходила позавчера…
– Была, - соглашается Захар. – А сегодня вот…
Темные волосы. Кожа бледновата, но загар есть, такой вот, который на лице и шее, еще на руках до самых плеч, от которых руки укрывала одежда. И потому руки выглядят пришитыми к телу.
– Я раздел её… искал следы. Жандарм присутствовал! – поспешил заверить Захар. И Бекшеев кивнул. Позже он объяснит, почему не стоило трогать тело.
Сейчас упрекать уже поздно.
На левой руке покойницы выделяется желтое пятно, настолько яркое, что приковывает взгляд.
– Муж у неё, - Захар замечает и решается развернуть эту руку. – Изрядная скотина. Частенько бил.
И Людмила кивает, подтверждая.
– Она сюда и заглядывала, когда совсем уж плохо становилось. Мазь брала, от синяков.
– А жандармерия что? – Бекшеев стиснул рукоять трости.
Синяк был не один. Просто тот, на руке, самый яркий. А вот на ребрах почти уже исчез, его и заметить можно, лишь хорошо приглядевшись.
А вот на ногах, выше колена, еще синие, свежие совсем.
– А что жандармерия? Что они могут-то? – Захар мертвую отпустил.
– Не знаю… задержать?
– Чтобы кого-то задержать – повод нужен. Вам ли не знать.
– А…
– Она отказывалась писать жалобы, - тихо произнесла Людмила. – Они часто отказываются… почти все… Приходят вот с синяками и ушибами. Порой с трещинами в ребрах. С отбитыми почками… с сотрясениями, после которых стоять на ногах не могут. И говорят, что сами упали. А стоит… завести… что заявление, жалобу… что обвинить…
Людмила качает головой.
– Никогда этого не понимал, - Захар продолжает осматривать тело и морщится.
– Вы мужчина.
– Зато вы женщина. Донесли бы, чем это заканчивается…
– Пытаюсь. Но… понимаете, здесь все так живут. Это норма.
– Это не может быть нормой!
– Не для них. Они росли и видели, как отец бьет мать… точно так же, как видели это их матери. И матери матерей. Они не знают, не представляют другой жизни. К тому же война была.
– И что?
– Мужчин осталось мало. Много меньше, чем женщин. Может, сейчас разница не так сильна, но… когда соседка одинока, и вторая тоже, и третья… а у тебя есть муж, то становится страшно его потерять.