Змеиный поцелуй
Шрифт:
Брахман опустился на камень.
— Боги разгневались на меня, Каусика! Они оставили меня. Не так давно моего сына Аруна смертельно ранили злые люди. Я подозревал белого ятри, христианина, но оказалось, что этот ятри знает секрет праны, и он воскресил моего сына именем Распятого. И мои отцовские чувства помимо моей воли полны благодарности к обезумевшему врагу богов наших… И вот приходит послание от раджи с повелением явиться на религиозный спор с христианами. И вот у самого дворца, в клетке для диких зверей, я вижу своего учителя, который отказался от веры отеческой. И тоже проповедует Распятого. Что творится в этом мире, Каусика?
— Это за пределами слов, и мне не хочется тщетно взывать к словам. Истина не в Мекке, не в водах Ганга, истина — в сердцах человеческих. Ни одна из религий не в силах в одиночку познать истину. Они только в разной степени приближаются к ней.
— Значит, состязаться мне предстоит с тобой, Каусика? — робко спросил брахман.
— Нет, Дгрувасиддги, ты будешь состязаться с монахом Дионисием, который огласил сына раджи.
Брахман поднялся с камня.
— Не так я мечтал повидаться с тобой, Каусика!
И, забыв свою шапку из листьев, сгорбившись, осторожно пошёл по тропинке в сторону дворца. Вдруг остановился и спросил сквозь хоровые разливы лягушек:
— Каусика, если я проиграю спор Дионисию, тебя и твоих друзей освободят?
— Мы надеемся, — ответил Керинф сквозь лягушачьи трели.
— Но боги не оставят меня, и я не проиграю спор, даже если бы очень захотел этого, — твёрдо сказал брахман Дгрувасиддги.
В догорающем костре стража треснуло полено и погасло.
Брахман Дгрувасиддги зашёл в туман.
41
Несколько лет спустя, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, Офонасей Микитин будет восстанавливать свои записи, отобранные турками в Трапезунде, где русича приняли за гонца с тайными письмами от Узун-хасана.
На Кафу неожиданно упала благодать снега. Он не таял, и без труда можно было представить, что ты на Руси. В мире стало как бы потише. Офонасей поставил к окну стол, выскобленный и вымытый, положил на него письменные принадлежности. Окно выходило на горный склон, поросший кустарником, пружинисто прогнувшимся под тяжестью неожиданного снега. Снежный день за окном дышал покоем. В ожидании замерли заснеженные ветки граната, растущего у самого окна. Чистый, ещё тонко пахнущий горьковатыми банными вениками Офонасей сел за стол. Он представил, сколько надо написать, и его заранее охватила усталость. И всё же окунул кончик пера в чернила из железной ржавчины и смеси, пахнущей вишнёвым клеем и мёдом. Он писал о последнем появлении махатмы в важном саду раджи.
«Я отдыхал после состязания с бутопоклонниками. Деревенский брахман Дгрувасиддги, узнав в своём сопернике человека, который воскресил его сына, как-то сразу сник. Он выглядел ещё более растерянным, чем у клетки с христианами, когда увидел Каусику — кумира своей юности. Другие бутопоклонники желали поймать меня на слове, но споры закончились их посрамлением. Дождь прекратился, но с дерева, под которым я отдыхал, ещё редко капало. Далёкие тяжёлые облака походили на синие скалистые горы. Стояла напряжённая тишина. И вдруг из-за облаков-скал пробился мощный солнечный луч. И всё вдруг влажно заблестело, заблестело так ярко, что, казалось, и земля стала испускать блеск. Я прикрыл глаза. И меня окликнули. Мучительно я провёл глазами по тёплому влажному золоту трав и снова зажмурился. Когда меня окликнули ещё раз, я уже чётко разобрал:
— Ятри! — и раскрыл глаза.
Передо мною
— Пора возвращаться на Русь, ятри!
— Пора, учитель! Истосковался я по Руси.
— Как пойдёшь?
— Пути на Русь не знаю. Кругом булгак! Можно с бесерменами в Мекку, а оттуда борзым ходом — на север. Но идти с бесерменами не хочу: будут в веру свою обращать.
— Ты уже выше всякой веры, — махатма сделал успокоительный жест рукой. — Доберёшься до Дабула. Там продашь своего коня. Не торгуйся. Дорого продать не получится. В Дабуле коней продают со всего света. Договоришься с хозяином тавы, плывущей в Ормуз. До Ормуза плыть дней тридцать…
Махатма подробно расписал мой обратный путь и, когда закончил свою речь, стало страшно тихо. Как в дурном сне. И в этой страшной тишине снова зазвучали увесистые слова махатмы:
— В Твери построишь храм. В неразберихе, которая будет твориться на твоей родине, неприятностей у тебя не будет. Наши братья позаботятся, чтобы у тебя было достаточно средств и на постройку храма, и на безбедное существование.
Махатма исчез в тусклом полуденном мареве, ушёл в измерение, о котором можно только догадываться. Сад блистал чудным порядком. Я попытался стряхнуть с себя истому. И выскользнул из пространства, в котором только что пребывал вместе с махатмой. На спинке скамьи висел простенький, потёртого вида кушак, вышитый славянским узором. Таким кушаком не прельстятся, если и в полон заберут. Пальцы мои нащупали вшитые мелкие камушки.
В тот день я пошёл на Русь.
42
Дошёл я только до соседнего города. В приподнятом духе гулял я по улицам и благоговейно созерцал завитки камня ындусских храмов, как внимание моё привлёк дружный смех. Я оглянулся. Немногочисленная толпа окружала осла. Но смеялась она не над ним, а над пьяным, который, куражась, ослу исповедовался. Сквозь его словесный понос, над которым потешались зеваки, я уловил паки и паки повторяющиеся слова: «Если ятри хочет узнать истину, пусть подаст нищему под дерюгой». Я вспомнил деревенского паромщика, который перевозил меня через реку в то утро, когда я воскресил сына брахмана. И слова паромщика: «И пьяный, исповедующийся ослу, изречёт истину». Я поспешил к бутхане, у входа в которую, накрывшись дерюгой, сидел нищий. Неподалёку от того места, где паломники снимают обувку. Такой обычай: кто впадёт в большую нужду, садится при входе в бутхану, накрывает себя дерюгой, и прихожане, что буту молиться идут, подают, кто сколько может. Нагнулся и я, кинул несколько шекелей к краю дурно пахнущей дерюги, но не успел выпрямиться, как из-под дерюги меня окликнули:
— Ятри!.. Тебе надо поговорить со мной, — голос был прерывистый, напряжённый и тихий. Меня будто увлекали под локоть.
— Мне? — переспросил я, как пишут бесерменские витии, опьянённый вином высокомерия. — Ты хочешь узнать о нашей вере?
— Я — христианин, а ты, ятри, в гибельном заблуждении.
Начало меня задело.
— Неужели? И в чём же я заблуждаюсь? — усмехнулся я.
— Твои чудеса, ятри, поражают! Ты даже воскрешаешь убитых сыновей брахманов!
— Голос твой со смешком. Неужели есть что-то смешное в том, что я оживил сына брахмана?