Змеиный поцелуй

Сорокин Ефим

— Как твоё христианское имя? — спросил я абдалу.

— Я думаю, ты догадываешься.

— Дионисий?

Он кивнул.

— Махатма, должно быть, спрашивал, не приходило ли тебе в голову, что твой Бог, Который вочеловечился через Отроковицу и Который как человек ходил по земле, продолжая творить мир невидимый, мир духовный, — этот Бог ищет своего бога, а тот — своего бога, и так до бесконечности. И у тебя, ятри, конечно же, не хватило душезрения ответить, что наш Бог и есть Тот, Который до бесконечности. И мы, люди, ценны в Его очах даже в том зачаточном состоянии, в котором пребываем.

Я покорно молчал.

— Махатма, должно быть, мягко укорял тебя невежеством, что ты не знаешь-де, как устроен мир. Можно подумать, что кто-нибудь знает, как устроен мир! И разве не мог ты ответить, что мир гораздо сложнее, чем это представляет себе волоокий махатма? А Господь наш настолько богат, что для каждого тела у Него есть душа.

И чем лучше твой махатма тех фарисеев, которые не приняли вочеловечившегося Бога?

Я достал из-за пазухи шёлковый свиток с евангелием от Фомы.

— А это — что это?

Дионисий развернул свиток, глянул на него и протянул мне.

— Святой апостол Фома не имеет к этому творению никакого отношения.

Я верил Дионисию. Его слова дышали правдой и силой. Я ещё хотел спросить про бересту с моим чудесным рождением, но постеснялся. Махатма лестью залучил меня в свои сети, опутал расположением к себе. А я впал в самоусладу! И теперь с меня взыскано будет строже, чем с бесов. Дух мой чрезвычайно смердил.

— И что же теперь делать со свитком? — растерянно спросил я.

— Я бы посоветовал тебе сжечь его, но ты — вития и трепетно относишься ко всякому тексту… Помолись Богу, помолись апостолу Фоме, чтобы этот свиток тебе не донести до Руси.

Я верил Дионисию.

— Я не осуждаю тебя, ятри, — мягко сказал он. — Верные первых веков христианства свергали идолов на площадях и в храмах языческих городов и принимали за это мученическую смерть. Я же…

— Но кто же покалечил Аруна? — нетерпеливо спросил я.

— Я могу только догадываться. Должно быть, Арун с ними.

— С ними? Выходит, он притворялся?

— Выходит, что так.

— А его отец?.. Мать?..

— Брахман Дгрувасиддги был, очевидно, в полном неведении. Но не мать Аруна!!!

— Но именно она умоляла меня воскресить её сына!

— Тут ещё одна любовная история! Бедный Дгрувасиддги! В своё время его распутная Букалявалика готовила пирожки для молодого мудреца Каусики, которого ты, ятри, знаешь как епископа Керинфа. Точнее, не знаешь о нём ничего. Букалявалика готовила пирожки для Каусики, а мужу говорила, что приносит их в жертву лесному буту. Каусика уже тогда, подобно пророку Ишару, проповедовал объединение религий. Однажды он спрятался за бутом (классический ындусский анекдот), возле которого обычно встречался с Букаляваликой, и, изменив голос, говорил со своей преданной. «Бут» потребовал от женщины полного подчинения мудрецу Каусике, и брахманка поклялась. Впрочем… она любила, любила Каусику тихо и боялась быть назойливой. Конечно, брахман Дгрувасиддги подозревал свою жену в неверности, грозил отрезать ей нос, но не делал этого, ибо был человеком добрым. Ему бы быть христианином! Его отеческая религия была слишком тесна для его большой, доброй, любящей души!.. Об этой любовной истории все уже позабыли, потому что Каусика удалился в один уединённый монастырь в соседнем княжестве. Доходил, правда, и оттуда слушок, что один нищий монах подторговывает одеждой, которую подносили жертвователи. И монах этот со временем скопил крупную сумму денег. Мне кажется, это и был Каусика. Очевидно, когда он вернулся в наши места епископом Керинфом, то напомнил брахманке о давней клятве. И она подчинилась. Тебе не всё понятно, ятри, — спасительно продолжал Дионисий. — В двух словах я попытаюсь рассказать тебе главное… Отец нашего раджи воздвиг небывалое гонение на христиан и уничтожил почти всех верных из Церкви, которую насадил святой апостол Фома. Из епископата уцелел только один иерарх. И тот предатель. Из бывших брахманов, сторонник объединения религий. Он насадил новых священников и монахов уже при теперешнем радже. Но молились они якобы катакомбно, и, понятно, раджа знал о них больше, чем они знали о себе. Но вот раджа посчитал, что наступает время приучать людей к объединённой вере. Тут в Ындию приходит белый ятри…

— Что я натворил! — воскликнул я. И бродяги в другом углу постройки резко перестали галдеть.

— Тише! Ради Бога тише!.. Грехи снимаются покаянием, а пути Господни неисповедимы.

— О чём ты?

— Когда ты появился в деревне, вождь натов Сарасака пришёл ко мне и сказал: «Всю жизнь я носил на груди амулет из кости дьявола, но вот белый ятри сказал, что у дьявола нет костей, и я усомнился в своём амулете». Вождь натов принял Святое Крещение. И весь табор крестился вместе с вождём.

— Ты крестил весь табор? — удивлённо воскликнул я. — И они теперь настоящие катакомбники?

— Их умертвили воины раджи.

— Как?! Расскажи, как это было, — попросил я.

— Обязательно расскажу! Но сперва давай условимся: как только в дхарма-сале погасят факелы, сразу уходим отсюда. Рядом со мною лаз. И достаточно просторный…

— А мой конь? — ужаленно вскричал я.

45

— Старый нат Сарасака привёл ко мне весь табор. И я крестил

их в реке. Надо было причастить новообращённых. Пещера-келья, где я служил последние годы, не вместила бы всех. Мы служили Литургию в джунглях. Гладкий камень был Престолом, на который я положил антиминс с мощами святого апостола Фомы, а пень стал жертвенником. Царские Врата — два прямых дерева, на которые я повесил иконы Спасителя и Богородицы. Натка-вдова, которая уже давно не знала мужа, испекла просфоры. Они получились не очень ладными, но белыми-белыми. Головки поднялись и чуть загнулись, из них трудно было вынимать частицы. У вас, в Твери, иерей, возможно, и не стал бы служить на таких просфорах, но верным в гонениях приходилось служить и на пайке темничного хлеба. Когда светло-серебряные покровцы лежали на жертвеннике рядом с солнечно-золотой Чашей, было немного страшновато. Какой-нибудь озорной паук мог спуститься на невидимой паутине в кроваво-красное нутро Потира, а виноградного вина у меня больше не было. Сердце отбивало мерную дробь, когда две сочно-бирюзовые стрекозы невесомо застыли у золотого края Чаши. Но вот её нутро спрятано под светло-серебристым покровцом с пурпурным ангелом. И служба потекла спокойно. Дышалось удивительно легко, ибо воздух ещё не был накалён солнцем. Порой казалось, все пернатые джунглей слетелись на Литургию. «Иже Херувимы» они пели вместе со мной. Я читал за чтеца, пел за певчих, за диакона читал ектеньи и кадил и давал возгласы как священник, не забывая о тайных молитвах. Уже много лет во время Великого Входа я поворачивался к прихожанам, которых не было. Обращаясь к невидимым, я говорил: «…вас и всех верных христиан», а в этот день, выйдя с Чашей и дискосом на «солею», на фоне светло-пушистого зелёного леса я увидел людей, которых накануне крестил.

Слава Богу, я причастил всех, но завершить Литургию было не суждено. Уже после заамвонной молитвы, благословляя народ, я заметил беспокойных птиц и уловил их взволнованный щебет и стрекотание. Я мучительно провёл глазами по лесу и между деревьями увидел всадников, скачущих под предводительством дворцового воина Варуна. Лица моих прихожан испугали меня. Они были словно припорошены пеплом, точно их осеяла рука смерти. И я крикнул: «Воины раджи!» Но мои прихожане растерялись.

Я схватил непослушный антиминс, торопливо сложил его и спрятал в складки рваной набедренной повязки под облачением. Святыня поругаема не бывает! Бросился к жертвеннику и стал потреблять Дары. Краем глаза сквозь мясистую листву деревьев я видел, как приближаются воины. И не мог не отметить, что я и они находимся как бы в разных временных измерениях. Время в лесном алтаре было значительно просторнее. Нечаянный звон лжицы о стенки Потира доносился, казалось, из другой жизни. Я потребил Святые Дары, а воины на разгорячённых конях только окружили моих прихожан. Засвистели боевые диски. Я завернул Потир и дискос в чистую материю, положил в мешок и сунул следом ещё горячее кадило. Но время в лесном алтаре уже пульсировало в такт со временем за его пределами. Как злая обезьяна, набросился на меня воин Варун, загрёб хваткой рукой и прижал к дереву. Объятие его было жёстким. И тут из-за дерева вышел… Кто бы ты думал? Из-за дерева вышел епископ Керинф! Сухой, стройный, как юноша, в белом подряснике с плетёным пояском. Волосы цвета ындийской конопли ниспадают на плечи, аккуратная бородка. Он со спокойной усмешкой смотрел, как воины под собачий лай тупят мечи и копья о безоружных натов. Не знаю, ятри, есть ли на Руси такое поверье, что люди, умершие в день причастия, без мытарств попадают в рай. В тот день я вспомнил о нём. Но почему-то я чувствовал себя виноватым. Керинф вывалил на жертвенник содержимое моего мешка, коротко зашипел, обжегшись о кадило, и вдруг замер с мешком в руке. Между двумя стволами деревьев, служившими Царскими Вратами, стояла Мара.

— Дионисий, — сказала она сквозь слёзы, — они всех убили!.. Скажи, Дионисий, неужели наш Бог только так может забрать нас к Себе?

Тяжёлая давящая тишина стояла в джунглях.

— Нет… (Мне хотелось назвать её по имени, но в тот момент я забыл её имя.) Нет, — повторил я. — Может быть, тебя он заберёт по-другому. Спасение от врагов наших и от руки ненавидящих нас.

Мара повернулась и упала. В спине у неё торчал боевой диск. Неподалёку воин изогнутым, как змея, копьём добивал раненых.

— Здесь нет антиминса, — сказал Керинф, вывернув мешок.

— Антиминс, что это? — спросил Варун.

— Матерчатая икона с мощами. У этих в антиминсе должны быть мощи Фомы.

Керинф обследовал пень — Жертвенник — и каменный Престол. Но антиминса, естественно, не нашёл. Керинф подошёл ко мне и, коротко зашипев, точно снова обжёгся о кадило, приказал Варуну:

— Раздень его!

И Варун сорвал с меня одежды. Керинф прощупал епитрахиль, филонь, даже поручи, но антиминса, естественно, не нашёл. Тогда Варун стал избивать меня, требуя, чтобы я сознался, где антиминс. От одного из ударов я потерял сознание. Приходя в себя, услышал голос Варуна: