Змея
Шрифт:
Сходней не было, люк на палубе был задраен, леерное ограждение закрыто. Сумерки скрыли нос корабля, складывая тени друг на друга, ослепительно-белые чайки молниями расчерчивали сетчатку неба. Они молча перелезли через провисший трос, который вдруг натянулся, как огромный мускул, когда волна ударила в корму. Мужчина перемахнул через перила, поднял мальчика и поставил его на палубу. Доски только что просмолили, и босые ноги мальчика с трудом отрывались при каждом шаге. Только теперь, когда они добрались до места, мальчик испугался и начал тихонько плакать, потому что ему тоже казалось, что раз ему подарили такой замечательный ножик, то и набережная никогда не
Сёренсон отвел взгляд, пряча свои глаза от глаз мальчика, стреляя ими, словно пулями из маузера, в сторону моста Шепсбрун. Белое облако чаек сорвалось с лодки, сверкнуло в синем небе, которое внезапно стало ниже и накрыло город стальным шлемом, сдавливая виски.
С видом обычного прохожего, возвращающегося домой к своей сигаре после вечерней прогулки, Сёренсон прошел мимо яхты и направился к острову Шепсхольмен. Ему казалось, что у него должны дрожать руки, что ноги должны его не слушаться, но на самом деле ощущал он лишь легкую досаду. Точно такую же, как когда собирался к приятелю на свадьбу и уже добрался до места, но в дом почему-то не зашел — просто прошел мимо, так просто и грустно, а потом испытал досаду и бесконечное удивление. Теперь осталась только досада.
Продолжая идти по пустой набережной, он пытался удержать свои мысли, балансировавшие на смычке скрипача. Плотная стая туч раскинула зонтики над Шепсхольменом, по большой пустой воде закружился неприятный ветер. Вода быстро потемнела, набережные около моста Шепсбрун и острова Шепсхольмен как по команде опрокинули черные перины теней на воду. Острый профиль острова Сёдермальм исчез, скрытый черными зонтиками, и на улице заморосил дождь. Темно-синие шелковые полотна закрыли собой все островки зелени, укутав и одиноких чаек. Сёренсон прошел по набережной до самого конца, остановился у моста на Шепсхольм, потом обернулся и бросил взгляд назад — по крайней мере, так ему показалось.
В синем облаке дождя, надвигавшемся с пролива Стрёммен, очертания белого корабля расплывались, цвета тускнели, грубая черная труба казалась слишком тонкой, как на детских рисунках, но из иллюминатора на корме, сразу за голым, словно ветка без листьев, флагштоком, на него смотрели эти глаза. Поразившись, он пошел было обратно в сторону парохода. Влюбленные парочки жались друг к другу на лестнице Национального музея, другие бежали со всех ног, спасаясь от дождя. Сёренсон был не один, но этих глаз не видел никто, кроме него. Ему казалось, что они просто приклеены к стеклу иллюминатора с внутренней стороны, и он слишком поздно понял, что лучше ему было сигануть в воду и исчезнуть, чем встретиться взглядом с этими глазами.
Стальной колпак, накрывший город, давил и на его виски, каждый удар сердца причинял боль, и он вдруг заметил, что бежит по бесконечно длинной улице с витринами магазинов по обе стороны. И во всех витринах — одно и то же. Безжалостные глаза мальчика были развешаны на витринах по всей улице, которая на поверку оказалась всего лишь бортом яхты с запотевшими иллюминаторами. Сёренсон бежал под усиливающимся дождем и представлял себе, что набережная — это улица, пока та наконец не закончилась. Остановившись перевести дух, он вытер с лица капли дождя и удивился, что на вкус вода совсем не соленая.
Один за другим зонтики позакрывались, и небо тут же стало на несколько километров выше. Дождь закончился, ветер
Шел он довольно быстро, но все же не так быстро, чтобы это напоминало бегство, если смотреть откуда-то сверху.
Когда он дошел до моста Норрбру, мозг подкинул ему такую идею: да откуда мне вообще знать? Может быть, к мальчику пришел родственник, решил ему пароход показать.
Когда он перешел площадь Риксдага, память напомнила о ноже, и он подумал: да откуда мне вообще знать, что он с ним сделает? Кстати, надо же детям как-то учиться быть начеку.
Когда он проходил мимо моста около Канцелярии, память подкинула ему мысль о том, что он все-таки преследовал их до самой яхты. Есть же у меня свобода воли, раздраженно думал он, не мое дело, что вообще будет с этим чертовым мальчишкой.
Когда он свернул на улицу Вестерлонггатан, память в открытую спросила его, почему же он тогда впал в такое отчаяние, вспоминая взгляд мальчика, что чуть ли не бегом бросился оттуда подальше. Тогда его затрясло от отвращения, да так сильно, что частички отвращения упали на асфальт, хотя бoльшая часть осталась висеть в воздухе. Все залы ожидания у дверей, за которыми заседала комиссия, наполнились гулом предвосхищения, бодро застучали по клавишам машинистки, зажужжали камеры в руках у фотографов.
Дойдя по улицы Стурчюркубринкен, он подумал: надо бы вечерком повеселиться. Подумал как-то судорожно, как утопающий, которому недолго осталось, но он все равно повторяет: завтра все равно пойду на курсы плавания. Надо бы вечерком повеселиться. Он протрубил эту мысль по переулку, но она прозвучала как фанфары из наполненной водой трубы.
Оказавшись на площади Стурторгет, он все-таки увязался за соблазнительной спиной в ярко-красном жакете. Но спина исчезла в огромных дверях подъезда, которые тут же сомкнули за ней свои челюсти. Тем более над подъездом был изображен угрожающего вида кабан.
Потом с ним случилась очень странная и страшная вещь. Он шел по длинной улице, да такой узкой, что даже мальчику с пальчик было бы не расставить руки в стороны так, чтобы не поцарапаться о стены, и вдруг ему показалось, что он спит. Спит и видит сон, а в этом сне идет по узкой улице, идет медленно, засунув руки в карманы штанов, странной походочкой, которую он где-то видел, но сам так точно никогда не ходил, и в этом сне ему вдруг стало безумно страшно и захотелось убежать, и, лежа в постели, он закричал себе, идущему по той улице: поворачивай обратно и беги! Но лишь продолжил идти по этой улице, все так же медленно, да и повернуть все равно бы не удалось, потому что стены домов смыкались сразу за его спиной. И теперь ему, спящему, стало еще страшнее, но было поздно. В том сне он внезапно замер, и дома были уже готовы поглотить его своими черными пастями, но резко отодвинулись, и ему стало ужасно одиноко. Он оказался на открытом пространстве, где разливался свет фонарей и сияли деревья. Стоя на тротуаре, он смотрел на песочницу на противоположной стороне, находясь еще очень и очень далеко от самого себя.