Змея

Дагерман Стиг

Когда Гидеон прибыл в часть, ему даже винтовки не дали. Сначала он целый день просидел в очереди за трусами и берцами, потом почти столько же — в ожидании распределения коек в роте. На третий день в канцелярии ему выдали стол и стул, и только на пятый, который пришелся на понедельник, дали рабочее задание. Все это время он бродил по казарме и с удивлением отмечал, насколько здесь все зависит от воли случая, как те, в чьи обязанности входит подметать коридор, тратят полдня на работу, которую можно сделать за час, чтобы только не выносить мусорные баки, а те, в чьи обязанности входит выносить мусорные баки, ходят с ними туда-сюда между общим туалетом и лестницей по пять-шесть раз и только после этого идут на свалку, потому что не хотят, чтобы их заставили прибираться в коридоре. В канцеляриях за пишущими машинками сидели писари, положив рядом с собой папки за 1940 или 1941 год, а в машинках

все время был заправлен один и тот же лист бумаги с началом некоего письма, чтобы создать видимость деятельности. На самом деле в рабочее время они, прикрывшись папками, играли в кости или читали. Канцеляристам это легко сходило с рук, потому что тем, кто должен был выдавать им рабочие задания, тоже постоянно приходилось напоминать себе о важности своей роли, ведь им и самим верилось в это с трудом. По совершенно неизвестной причине все начальники от рождения были несколько высокомерны, поэтому постоянно провоцировали других на лень и ничегонеделание.

Однако сильнее всего Гидеона, агитировавшего за оборонные займы, ужаснуло повальное отношение к войне, которое все ругали почем зря в Финскую войну и которое носило гордое название «пораженчество». Не один агитационный плакат бесследно исчез с полковой доски объявлений, прежде чем он понял, что то, что он и многие другие называли пораженчеством, оказалось лишь обязательной мерой предосторожности перед лицом непроходимой тупости и высокомерия военных, которое маскировалось под патриотизм и вызывало особое отвращение у тех, кто махал метлой на заднем дворе боевой готовности.

Поначалу он все равно пытался жить, как герои агитплакатов, — аскетично, целеустремленно, по часам. У героев плакатов служба шла по мужским наручным часам, но на задворках боевой готовности по часам почти ничего не происходило. Недели три или чуть дольше ему еще как-то удавалось соблюдать распорядок дня: возвращаться с ужина ровно через час, не дольше получаса проводить в кафе на улице Банергатан, где при наличии средств можно было сделать ставку на тотализаторе, при отсутствии средств — поиграть в шахматы, а при отсутствии средств, но желании их наличия — сыграть в кости. Сам Гидеон вообще ни во что не играл, потому что писал письма маме или читал газету, которую выписывал прямо в часть.

Однако еще до того, как все это случилось, с ним начало происходить нечто неожиданное, он от страха подверг себя проверке, и когда заметил, что меняется, ему стало еще страшнее. Он, постоянно ходивший гулять с матерью летом, зимой, весной и осенью по маленькому городку в сторону частного сектора или по дороге на работу, или на партию в бридж и привыкший сдержанно и беспристрастно обсуждать с приятелями достоинства того или иного времени года, вдруг, сам того не замечая, начал ругаться матом. К тому же он, никогда не прилагавший никаких усилий к поддержанию себя в нравственной чистоте, теперь втайне хотел поменяться телом с кем-нибудь другим и вечером стоять вместе с остальными перед зеркалом в помывочной и хвастаться. С долей то ли самоиронии, то ли горя ему пришлось констатировать, что он всю жизнь вел себя как правильные и точные настенные часы в американском салуне, которые упрямо продолжают показывать время, хотя в маятник всадили пару пуль, стекло разбилось, а половина завсегдатаев в беспамятстве валяется под столом.

Все началось в тот день, когда он спустился по лестнице в коридор. Стоял жаркий август, над двором неподвижно висело облако пыли. Годные к военной службе только что вернулись с трехдневных учений вместе с дивизией, расквартированной в бараках на юге. По жаре, с винтовками и тяжелой амуницией, они прошли маршем от Центрального вокзала, поэтому в коридоре стоял терпкий запах пота. Раздавались громкие бодрые голоса людей, которые вернулись с марш-броска и думают, что такого с ними больше не случится. Ранцы и амуниция бесформенными кучами валялись на полу, напоминая экскременты гигантского животного.

В самом конце коридора молча застыла небольшая компания, все смотрели на высокого парня, который показывал им черный галстук. Гидеон протолкнулся между ранцев, от которых исходил жар, и сначала не понял, почему все замерли. А потом, когда было поздно придумывать отговорки, чтобы поскорее унести оттуда ноги, он увидел, что на руке у парня висит змея. Вот тогда он немножко испугался — немножко, не сильно, вполне терпимо, однако достаточно для человека, не очень-то привыкшего бояться. Потом ему рассказали историю про змею. Во время учений кто-то случайно прихватил чужой рюкзак. В последний вечер, когда все вернулись домой в барак, кто-то стал орать, что его красивый новый ранец украли, а взамен подсунули старое барахло с потрепанными ремнями. Все по очереди

подходили посмотреть на ранец, но тронуть его никто не решался. И тут незадачливый солдат все-таки открыл ранец, заглянул в него, побледнел, как стена, и отшвырнул его от себя. На дне ранца свернулась змея, поэтому парню, который на гражданке учился на зоолога, дали три кроны, чтобы он с этим разобрался. Убивать змею он не стал и забрал с собой для экспериментов.

Теперь он держал змею в коробке в шкафу. Она лежала там дни и ночи напролет, и все поражались тому, как изменился шкаф с тех пор, как в него поселили змею. Шкаф как будто подменили, все поклясться были готовы, что он стал выше и темнее всех остальных стоявших в коридоре шкафов.

Гидеон никогда в своей жизни так сильно не боялся, но этот страх оказался ничем по сравнению с тем, который наступил потом и который, как ему казалось, был окончательным и бесповоротным. В тот день шел дождь, поэтому все работали в помещении. Зоолог со своей коробкой сидел в роте Гидеона. К нему присоединилось еще несколько человек, они сидели и играли в кости на подоконнике. Старшина Болл заметил, что несколько солдат пропали, и решил сделать обход. В коридоре раздались шаги, но игроки были так увлечены, что просто сдернули с коек по одеялу, вышли в коридор и сказали, что им приказано выбить из одеял пыль. Зоолог оказался человеком более нервического склада и выбежал из комнаты без одеяла, поэтому ему досталось за всех — и, кстати, поделом, потому что он так и не научился главнейшему для солдат искусству: уметь поддержать самое нелепое и абсурдное предприятие по приказу, вне зависимости от того, отдавался этот приказ или нет, — само слово «приказ» является ключом к пониманию того, как устроена армейская жизнь.

Впоследствии зоолог, конечно, утверждал, что плотно закрыл коробку и затянул крышку ремнем, но, когда они вернулись, крышка валялась на полу, а коробка была пуста. И вот тогда все ужасно испугались. Сначала они пытались скрыть страх самым простым способом — скопом набросились на зоолога, но потом заметили, что это не помогает, и начали поисковую операцию. Искали они так, как ищут очень испуганные люди: двумя пальцами брали краешки одеял, осторожно приподнимали матрасы и делали вид, что заглядывают под них. Опускались на пол на колени, для начала убедившись, что змея не отрастила крылья и не хлопает ими у них над головой, готовая впиться в шею. Но зато подняли шум, нарочито громко говорили, уподобляясь аборигенам, которые бьют в бубен, чтобы отпугнуть злых духов. Они кричали и ахали, чтобы оттолкнуть страх и обратить его в бегство. Поиски продолжались весь вечер, становясь все более громогласными и испуганными, но так и остались безрезультатными.

В первую ночь все было еще куда ни шло, потому что страх охватил всех с одинаковой силой. Они поделили его между собой на равные порции. Те, кто лежал без сна, пытались поднять его повыше, подальше от себя, но руки у них были не бесконечные. Те, кому удалось уснуть, забрали свою порцию страха в сон.

На следующий день годные к военной службе отправились на марш-бросок. Их увезли за ворота на больших, глухо гудевших грузовиках. Они набились в кузова как селедки в бочке, сидели на корточках, зажав винтовки коленями и надев на лица отсутствующие маски.

Потом пришла ночь, когда заснуть не смог никто, за ней вторая, потом третья. Их осталось слишком мало, чтобы имело смысл делить страх на пакеты акций. Вот тут их товарищество и начало расти неожиданным для них самих образом. Раньше они с неохотой держались вместе, да и то в основном против кого-то, а теперь их обуял страх остаться в одиночестве. Поскольку лучший способ завести друзей — разделить с ними их страх, теперь щупальца дружбы потянулись и за Гидеоном.

Он не сомкнул глаз ни в первую, ни во вторую, ни в третью ночь. В первую ему казалось, что он слышит сухое шуршание змеи по полу. Он завернулся в одеяло как в спальный мешок, завернулся поплотнее, чтобы не оставить зазора, где мог бы поместиться страх. Вторая ночь показалась ему не такой страшной. Он лежал с довольной улыбкой и прислушивался к звукам во тьме, но то, чего он ждал, так и не произошло. Заснуть ему не удалось. А вот на третью ночь, когда история последнего рассказчика подошла к концу, он с огромным и неподдельным удивлением, которого раньше никогда не испытывал, констатировал, что страх все так же бьется в нем, хотя про змею они и думать позабыли. С ней он разобрался, сделав для себя следующий вывод: естественно, это все был сплошной блеф, зоолог просто над нами подшутил, а сам спрятал змею в карман, иначе мы бы уже давно ее нашли. Гидеон обладал столь фантастической способностью к самодисциплине, то есть — к самообману, что под конец и правда поверил в то, что сам же и придумал.