Знак земли: Собрание стихотворений

Тарусский Николай Алексеевич

2. Дед

Смуглолиц, плечист и горбонос, В плисовой подбористой поддевке И в сорокаградусный мороз В сапожках на звончатых подковках, Сдерживая жарких рысаков, Страшных и раскормленных, что кадки, Он сдирал с обмерзших кулаков Кожу из-под замшевой перчатки. И едва, как колокол, бочком, Тучная купчиха выплывала, Мир летел из-под копыт волчком: Слева – вороной, а справа – чалый. Тракт визжал, и кланялись дома. Мокрый снег хлестал, как банный веник. И купчиха млела: «Ну, Кузьма! Хватит! Поезжай обыкновенно! Ублажил. Спасибо, золотой!» И косилась затомленным глазом На вихор и на кушак цветной, Словно радугой он был подвязан, Строгий воспитатель жеребцов В городах губернских и уездных, Из молодцеватых кучеров Дед мой вскоре сделался наездник. И отцов калмыцкий огонек Жег, должно быть, волжскими степями, Если он, усаживаясь вскок И всплеснув, как струнами, вожжами, С бородой, отвеянной к плечам, С улыбающимися клыками По тугим оранжевым кругам Гнался за литыми рысаками. Богатейки выдыхали: «Ах!» В капорах, лисицах, пелеринах, Загодя гадая о бровях Сросшихся и взглядах ястребиных. И не раз в купеческом тепле, У продолговатых, жесткокрылых Фикусов, с гитарой на столе, Посреди графинов, рюмок, вилок, Обнимаясь с влюбчивой вдовой, Он

размашистые брови хмурил Перед крутобокой, городской Юбкою на щегольском турнюре… И когда ревнивица, курком Щелкнув в истерической горячке, Глянула: на простынях ничком Он лежал, забыв бега и скачки. И, как будто вольный человек, А купцов холуй на самом деле, Свой завившийся короткий век Кончил на купчихиной постели.

3. Внук

Что же, – видно, очередь за внуком? Вот я – лысоват, немолод, дик. Знать, не сразу трудную науку Жизни человеческой постиг. Я родился в стародавнем мире – Под пасхальный гром колоколов С образами, с ладаном в квартире, С пеньем камилавочных попов. Маменькин сынок и недотрога, Я тихонько жил, тихонько рос, И катилась предо мной дорога, Легкая для жизненных колес. Ввергнутый в закон старозаветный Со своей судьбишкой – не судьбой, – Я, обремененный, многодетный, Звезд не видел бы над головой. Но страна хотела по-другому. И крутой падучий ледоход Смыл дорогу, разметал хоромы И, как льдинку, выбросил вперед. И среди широкой звездной ночи, Посреди бугристых падунов Вдруг очнулся маменькин сыночек Голеньким, почти что без штанов. …Был учителем, чернорабочим, Был косцом, бродягой, рыбаком. И по-лисьи облезали клочья Старой шкуры с вешним ветерком. И звериная тугая линька По пути не раз лишала сил, Потому что каждую шерстинку Я из сердца сызмала растил. И она тем медленней, труднее Проходила, что в моей крови Кровь текла дворовых и лакеев, Ваша кровь, о, родичи мои! Эта кровь, не верившая в небо, В право правды, в честные глаза, В сладость человеческого хлеба, Покрывала всюду, где б я ни был, Черной двойкой красного туза. И когда б не годы, не учеба У плечистых, грубоватых лет, Может быть, как волк широколобый, Я блуждал, разнюхивая след. Может быть, и я бы лег на отдых Под многопудовою плитой Возле сосен в желтоперых звездах Домовитым страшным Калитой. Август – сентябрь 1934

ВЬЮГА (1918)

За звонаря и метельщика Нынче буря. Лезет в звонарню И за метлой в вокзал Вносится, Синяя, в белой медвежьей шкуре, Крутится язычками, Шипит у шпал. Снова замерзшим Яиком И Пугачевым Душат сугробы. Там начисто, здесь бугры. Сабли рубили; Косило дождем свинцовым; Крышу снарядом снесло; Замело костры. Конские гривы. Сугробы. Без стекол. Патроны. Мусор. Этот вокзал. Этот перрон. Без людей. Занос. В дальней усадьбе Уралец ли белоусый, С пикою, гонит Помещиков На мороз? Впрочем, ни семафора! И вовсе не скрип кибиток: Медленное колесо, Бибиков по пятам, Вьюга проходит трубы, Вьюга свистит в забытых Зданиях снежной станции, Лезет к колоколам. Стрелочник ли? Грабитель? В замети за вокзалом – Бледное пятнышко света. Ночь. Человек. Фонарь. Вот он возник, тревожный. Вот он бредет по шпалам, Весь в башлыке, в тулупе, Сквозь снеговую гарь. Вьюга шипит и лепит. Мир набухает бредом: Гречневой кашей, Полатями, Песенками сверчка… Бледное пятнышко света! Вот, никому не ведом, Он фонарем колышет, Смотрит из башлыка. За звонаря и метельщика! С брагой да с песней! Кто ж он? Зачем на безлюдьи, Под непогожий снег, Выше на шпалы Какой-то станции неизвестной И с фонарем Себе ищет пути Человек? 1931

ГАЛИЦИЯ

Года еще грозили черным веком. Судьба вязала натуго в снопы И молотила, чтобы по сусекам Текло зерно. Басистые попы Учили жить в благополучьи сельском, Как на лубке, среди цветистых мис И рыбьих глаз. Напрасно в Старобельском, Черниговском, Подольском на карниз Садились голуби. Напрасно пьяный, Отмахиваясь от пчел и ос, На карусели в люльке деревянной Пел новобранец, закружась до слез, С девчонкою с пшеничною косою, В козловых полсапожках… У крыльца Прощаются. И над страной глухою Гремит телега в песенках скворца. И меднокудрый, в ласковых веснушках, Начищенные свесив сапоги, Как в воду канул. А в лесу волнушки, А на воде – зеленые круги. Солдаткой ли прокоротать разлуку? Иль схоронить двадцатую весну? И заводила костяную скуку Дробь прялочья. О, дань веретену! О, волчий вой несытых псов, глядящих На круглое кровавое пятно Луны морозной! Как холстину в ящик, Дни свертывали – и в сундук на дно! Чтоб нитка дней закручивалась лише И не соскальзывала с челнока, Ее слезами муслила Ариша, В загадках и домеках про сынка. «Размыкал ли здоровье год за годом?» – Опара лезла на пол из квашни. И сетку пчел набросив на колоды, День проходил, знакомый искони. «Вот как живой глядится, только темень… То из окна. То из угла». Темна Галиция. Доской ткачихи время Скрипело из-под смурого рядна. Галиция! Страна солдатской меры! Страна крестов! Страна бескрестных ям! Там спят они, и под шинелью серой Их руки нежно тянутся к корням. И если кликнуть, то не сосняками Взъерошился б железный кряж Карпат, А великодержавными штыками Отвоевавших начисто солдат. За камнем бы отодвигался камень! В землистом пепле с головы до ног, Они восстали бы из братских ямин, И их никто бы сосчитать не мог. Пусть съела ржа штыки, манерки, сабли, Пускай в орбитах не хватает глаз, Иван ли, Федор, Дмитрий, Поликарп ли, Грозней живых взглянули бы на нас. И шепотом по их рядам могильным Вдруг пробежало бы: «Хозяйки ждут! А письма где? Иль тоже стали пылью? Мы умерли, но где же страшный суд? Где страшный суд, которым нас, бывало, Попы пугали? Тот единый час, Когда рядами посредине зала Поставили б живых и мертвых нас?..» И грянул суд. Но не из книг поповских! Он запалил поместья и в дыму С окраин петербургских и московских Пошел ломиться в смоляную тьму. И ложный мир, в котором не защита, А смерть скрывалась, затрещал, отцвел. И – на куски, как старое корыто! Завыли чащи. Из солдатских сел Пошло катиться и пошло метаться. Иван ли, Федор, Дмитрий, Поликарп, В дыму, в крови отщелкивают двадцать Бессонных суток. И впервые скарб, – Тот деревянный лад, где плавал голубь, Плеща крылами, сторожа сундук, – Вдруг стал ненужным и каким-то голым И несподручным для мужицких рук. Арина вышла. Прислонив к надбровью Ладонь ковшом, взглянула. А к садам Идет в цвету, исполненный здоровья, Весь новый, не из Библии, Адам. Арина смотрит. Не узнаешь гостя: Как будто Федор и как будто нет? И всё гудит. И веком моет кости По соснякам. И вьется новый след. 1933

V

* * *

Здесь

весенняя ночь завивает листки дубков. Темным, теплым, широким сердцем течет В голубом и зеленом. Ей дышится глубоко, Оттого что она соловьям потеряла счет. В соловьином дыму, как в росе, тяжелеет ветвь. Отгудели жуки. Запилил, засверлил коростель. Что зима! Что снега! Уж земле надоело говеть: Месяц скрипку настроил – и понеслась карусель. Птицеловом ли в рощи: с подкличкой ли на селезней, Чтобы хвоя с листвой растворились в крови, пока Звезды мир обжигают, как бой заплескавших лещей Вырывает весло у задумавшегося рыбака. Водополье до неба. Но каплям стук весел. Клубит. Словно в звезды и в облака бьешь веслом. В жирных блестках затон. Желтоглазый буксир не трубит. Но ударило в сеть, и мотню распирает углом. Ты, земля, в теплоте нераспахнутых почек, в листках, В трубку свернутых влажно-зеленой мерлушкой, – моя! Ты давно вручена нам, по-родственному близка, Пусть отцами становятся нынче твои сыновья! 1930

* * *

Ливень ли проливмя, дождь ли солнц, Или метели косой хлыст, Празднество листьев ли, или сон Омута с бурей в одно сплелись? Апрельский сок ли бродит в сук'aх, Мягчит зеленое кружево; Июль клубнику ль несет в горшках; Сентябрь по-охотничьи ль, в осоках, Зайдя по колено, кружится? Декабрь ли играет по всем щелям И у дверей порошит снежком, И заяц петляет по полям, Чтобы за куст улететь прыжком? Слов не хватает. Это – земля, Это зеленое, вьющееся, Это летящее на поля Голубоватыми кущами! А долгой осенней ночью взгляни На небо – под скрип скворешника! Глубокое, как августовские дни, С серебряным перемешанное, Оно, паутиной весь мир застлав, Несется, несется над смертью трав. Всё пристальней смотрят глаза твои, – Рвет ветер смятенье синее. Планеты, серебряных мух рои, Запутались в паутине. Земля же, единственнейшая из звезд, Иные законы вызнав, Сквозь мировой, сквозь седой мороз Летит, пьянея от жизни. 1930

ОСЕНЬ

Эта девочка в кубовом ситце С хворостиною возле гусей, Что-то кажется мне, согласится, Если буду с упрямством проситься Я в подпаски гусиные к ней. Вот труба выпускает колечко За колечком на воздух: гуляй! Я усядусь на этом крылечке Рядом с девочкой. Тихая речка. Белый домик. Старушка. Сарай. Осень, что ли? Наверное, осень? В паутину лозинок, в дымок Разбредаются гуси: их – восемь. И колхозник, ныряющий в просинь, Запирает сарай на замок. Так сидеть до скончания мира! Вся в веснушках, как в зернышках льна, Может, вечером вымолвит: сыро! А в туманах телушка со сна Вдруг плеснет колокольчиком сирым. А над нами – линялый халат Полосатого небосвода. Как кузнечики, прыгают в сад Звезды. И на пчелиных колодах Листьев лисьи папахи висят. Я назавтра возьму хворостину И, за кубовым ситцем следя, Неожиданный сторож гусиный, Буду стряхивать паутины И гадать о намеках дождя. 1934

* * *

Я себя не находил. Под стук Памятных теплушек, – годы вниз, – Небо из железа, тяжесть рук, – Под откос стремительно неслись – Без любви, поддержки и порук. Дым прошел. Отгрохотал состав. Я очнулся. Сосны. Небо. Май. Сумерки. И по метелкам трав Мокрые – как паучков сгоняй! – Звезды наползают на рукав. Здесь когда-то в ситцевом платке Повстречалась… Что сказать и как? Тени хвой дрожали на руке, Золотая вилась на виске Паутинка. Плыл вечерний мрак. Что сказать? Что я еще не весь Отошел, что поезд не унес, А забыл в бору тебя, как весть О каком-то счастьи, что невесть Почему ты скрыла зной волос. Скинь платок! Сияй, сияй! А бровь – Уголком, и скорбен узкий рот. Где тебя я видел? Жизнь? Любовь? И увижу ли тебя я вновь В плахте, с коромыслом, у ворот? Как листок, запутавшийся вдруг В волосах, так в памяти моей Ты останешься, далекий друг, Знаками гудящих рельс, ветвей, Летних кос и загорелых рук. 1928

* * *

Уж гармошки, скрипки и шарманки Расклубили празднество листвы… Знаете, на первом полустанке Мы сойдем, услышав крик совы! Будет полночь в деревянных крышах. Будет сторож, белый, как в мелу. Будет кашель. Будут в черных вишнях Окна, дом и клетки на полу. Прогремит телега. В дальнем лае Где-то померещится село. Где-то ночь. И кто-то спит в сарае. И какой-то тополь бьет в стекло. И сова какая-то над низким Станционным зданием слегка Вдруг простонет. Далеко ли? Близко? Может быть, оттуда? С чердака? Ночью хлынет ливень. – Я люблю вас. Ночью хлынет ливень. – Всё равно. Знаете, у сов короткоклювых Слуховое выбито окно! И сидят рядком в пушистой вате Чердака. И мчатся поезда… Я живал когда-то на Арбате, Но не помню, как я жил тогда. 1932

VI

МАТРОС И ТРАКТИРЩИК Поэма

Время и место действия:

Зауралье, 1918 год

1. Трактирщик

Средь чайников, блюдец, чашек, Заснувших под огоньком Коленчатой свечки, рядом С лягушечьей головой, В стеблистых усах сомовьих, Поплескивала веслом Дубовая пясть сидельца, Сочащаяся тишиной. В косых петушках рубаха, И пуговиц не видать, А всё в завязочках синих. Весь белый, как мукомол, Грудастый скопец Тихонько Подумывал про кровать Да бога молил, Чтоб ночью Никто к нему не зашел. Лицо его было шире Тележного колеса; Сомовьи, в икринках, глазки Поблескивали сквозь очки. Он был безбород, дороден. А тоненько, как оса, Жужжал про себя, уткнувшись В бумажные пятачки. А на пшеничное темя, Примасленное слегка, Спускался в ребристых балках Задымленный потолок. И в темные стены въелись Заржавленные века, И этих чугунных бревен Не брал ни один жучок. Везде полумгла стояла. Сафьяновые язычки Лампадок Влипали в темень Нарубленных углов. И с черной стены глазели Мерцающие зрачки Дремучих и бородатых Облупленных образов. Горбатые табуреты – До пояса высотой, – И на паучьих ножках Приземистые столы. Трактир истекал безлюдьем. И мертвенной тишиной Дышали как бы живые Мохнатые углы. Сиделец дремал за стойкой. И всхрапывал вместе с ним, Весь в пятнах неяркой свечки, Бревенчатый узкий зал. И только в окошко ливнем Хлестала густая темь Еловых столетий. Гулко разухался Урал. Сиделец дремал за стойкой. Как вдруг затрещала звень Окошка. Скоба поднялась, запрыгала. За стеклом Раздвинула сетку ливня и веток Литая тень. Сиделец Топор припрятал И крикнул: «Сейчас! Идем!» Затрясся. Крестясь, метнулся: «Отколева черт занес?» Откинул, надувшись, Ржавый, Гремучий тугой засов, И ночь окатила мраком Карасий заслон часов, Ворвавшись, как вихрь, сквозь двери. И с вихрем вошел матрос.