Знакомство
Шрифт:
— Я председатель Облисполкома Новосельцев. Представьтесь, пожалуйста… — обратился он к следователю.
"Ну, понеслась душа в рай!" — с тоской подумал я. Надоели мне все эти взрослые разговоры, в которых я ровным счётом ничего не понимал. Я отвернулся к стенке и, подумав, ещё и накрыл голову подушкой. Мне было хреново. Наверно, опять температура поднялась. Голова кружилась, а под закрытыми веками плыли чёрные облака с огненной каёмкой. Болела грудь и было трудно дышать.
Потом голоса из палаты переместились в коридор и свет в палате погас, выключенный чьей-то милосердной рукой. Меня потрясли за плечо и голосок Сони насмешливо произнёс:
— Эй,
Я вылез, покорно перевернулся на живот и даже не зашипел, когда в ягодицу жадно впилась острая игла. Потом Соня поставила мне градусник и тихонько сидела рядом, придерживая мою руку…
Как я умирал
16 декабря 1967 года
Потом я задремал и сквозь дрёму слышал, как шёпотом переговариваются рядом со мной Соня и Марина. Я разлепил веки и увидел их лица, освещённые почему-то синим светом. Я снова провалился в сон, и во сне мне становилось всё труднее и труднее дышать. В груди всё время что-то булькало и перекатывалось и избавиться от этого бульканья не было никакой возможности.
Потом мне пришла в голову простая мысль: нужно просто перестать дышать, и тогда это досадное препятствие само исчезнет! Я даже улыбнулся, настолько простой и удачной показалась мне она! Я перестал дышать, и мне тут же стало гораздо лучше. Исчезла боль в груди, исчезло надоедливое бульканье. Хорошо-то как! Глаза мои резанул яркий свет, и мне приснилось искажённое страхом и яростью лицо Марины. Как сквозь подушку до меня глухо доносился её голос:
— Нет, ты будешь у меня дышать, сволочь!.. порву… кусочки!..
Я улыбнулся и продолжил за неё, — … и скормлю собакам! Я хотел поднять руку и погладить её по щеке, но, как это часто бывает во сне, рука не слушалась. Я говорил ей, что это же так просто, не дышать! Попробуй, моя богиня! Но она не слышала меня. Всё это время меня что-то сильно било в грудь, но было не больно. Как будто это происходило не со мной.
Потом звуки утихли, в глазах вспыхнул яркий синий свет, как от сварки, вслед за этим постепенно потемнело, и стало очень спокойно и хорошо….
Но кому-то завистливому очень не понравилось, что мне стало хорошо! Сильно кольнуло в груди и в сердце, и у меня зашумело в ушах. Новые удары по груди, по плечам и даже по щекам… И сердце быстро и громко застучало.
Потом надо мной плыл потолок больничного коридора, и на меня сверху смотрели незнакомые лица в марлевых масках. Я снова задремал, а когда очнулся, дышать стало легко и весело…
Возвращение
19 декабря 1967 года
Открыл глаза я в какой-то ярко освещённой солнцем комнате. Я лежал, точнее, полулежал в кровати, а слева от меня сидела, клюя носом, моя мама. Она выглядела странно — похудевшая, почерневшая, какая-то жалкая. Может у неё снова разыгралась мигрень?
Я сделал попытку поднять руку и положить её ей на колени, чтобы убрать эту боль, но у меня не получилось. Рука оказалась привязаной к выступающей блестящей металлической скобе сбоку кровати. В сгибе руки торчала толстая игла, от которой вверх убегала прозрачная трубка. В горле отчаянно саднило, болели рёбра, как будто меня побили, и жутко хотелось есть. Я тихо позвал:
— Мам,… а мам…
Мама встрепенулась, взглянула на меня и вскочила со стула.
— Мам,… а скоро обед?
Лицо у мамы скривилось, она громко всхлипнула и, не ответив мне, выбежала из комнаты. Я остался один, но
Дядька этот задавал мне какие-то вопросы, на которые я отвечал невпопад, потому что смотрел при этом на маму, Марину и Соню. Я улыбался им и всё время порывался спросить, почему они плачут. Точнее, как-то странно плачут — улыбаются и плачут одновременно. Дядька немного сердился на мою бестолковость, и мне пришлось из вежливости поговорить и с ним.
Я ответил на все его вопросы о том, что у меня болит и что не болит. Среди прочих были и вполне себе глупые вопросы. Он спрашивал меня как меня зовут, кого из присутствующих я знаю, который сейчас год, и в каком классе я учусь. Мне было неудобно, что я забыл отчество Сони, но она так мило улыбнулась, когда я, покраснев, назвал её просто Соней, что тут же стало понятным, что ей это приятно. Потом он слушал моё сердце и лёгкие. Под конец дядька этот, я уже окрестил его для себя профессором, спросил, чего мне хочется. Я честно ответил, что в первую очередь мне хочется, чтобы вынули иглу, чтобы развязали меня, потом отпустили на обед, а потом в душ. Можно наоборот, великодушно разрешил я — сначала в душ, а потом на обед.
Моим словам все рассмеялись, как будто я отмочил невесть какую шутку. Рассмеялся даже профессор. Он похлопал меня по плечу и сказал, что иглу уберут и меня накормят, но с душем придётся повременить. Температура у меня, мол, ещё скачет. Я вспомнил, что хотел бы вернуться в свою палату, потому что здесь и словом перемолвиться не с кем. Профессор ненадолго задумался, но в конце концов всё же согласился отпустить меня назад.
Потом он попрощался со всеми и ушёл, а к постели подошли мама с Мариной и незнакомая мне сестра. Последняя осторожно отвязала мою руку, ножницами перерезала бинт, завязанный вокруг моего запястья, ловко вытащила из вены иголку и прижала место укола ваткой, смоченной спиртом. Она согнула мою руку в локте и велела держать её некоторое время не разгибая.
Мама с Мариной уже не плакали. Мама села на освободившийся стул и положила руку мне на плечо, а Марина глубоко вздохнула и сказала с видимым облегчением:
— Ну и перепугал же ты нас всех, Малыш!
А мама добавила:
— Мы с тобой теперь Марине и Сонечке по гроб жизни обязаны! Они вдвоём тебя с того света вытащили!
Марина улыбнулась:
— Мы с ним квиты… Он мою девочку от смерти лютой спас… А Сонечке, Малыш, ты и впрямь теперь должен!
Я серьёзно посмотрел на Соню, которая стояла в ногах кровати и улыбаясь смотрела на меня:
— Спасибо, Соня! Я верну долг… Не знаю как, но верну…
Она смущённо рассмеялась и махнула на меня рукой:
— Да ну тебя! Скажешь тоже!
В старой палате
В старую палату меня перевезли на каталке. Я считал, что вполне мог бы дойти и самостоятельно, но сестра из отделения реанимации твёрдо стояла на своём. На каталке и никаких гвоздей! Впрочем она была права — мои ноги по-прежнему были замотаны бинтами. По секрету она сказала мне, что я пробыл в их отделении целых три дня.