Шрифт:
Рэй Брэдбери
Знали, чего хотят
Отец втянул носом воздух:
– Чем это пахнет?
– Наши дочери пишут маслом, - ответила мать.
– Мэг и Мари?
– Повесив шляпу, отец взял мать под руку и провел в гостиную.
– Пишут картины?
– Да, в своем святилище наверху. Если ты трижды постучишь в дверь и очень вежливо попросишь, может, новоявленные Ван-Гоги тебя впустят.
– Обязательно попрошу. Я должен быть в курсе.
Поднявшись на второй этаж, в более изысканную часть дома, где пахло пудрой и загаром, духами и экстрактом для ванны, отец осторожно постучал в дверь, ведущую в комнату дочерей. Здесь запах был сильнее:
– Привет, папа, - сказала Мари.
– Входи, - сказала Мэг, - посмотри.
– Она стояла у старого камина, служившего ей мольбертом, с кистью в руке, на носу мазок белой краски.
Отец подошел поближе.
– Хотите сказать, что соперничаете с Рембрандтом?
– О, ничего подобного!
– Ну что ж, если в двух девицах, семнадцати и восемнадцати лет, бурлит и прорывается творческое начало - это приятно. А может, живопись нужна вам по программе колледжа?
– Боже, конечно, нет. Мы просто пытаемся создать портрет идеального мужчины.
– Пытаетесь... Как вы сказали?
– Пытаемся показать, какие мальчики нам нравятся. У каждого из приятелей берем лучшее. Плюс творческое воображение. Понимаешь?
– Кажется, да.
– Десять учениц пишут портреты ребят, с которыми им хотелось бы встречаться. Это конкурс школьного клуба.
– Все это очень хорошо, - ответил отец, - но что вы будете делать, окончив портреты? Разыскивать Прекрасных принцев в жизни?
– Попытка не пытка, папа.
– Да, конечно.
– Отец придал своему голосу самый дружеский тон.
– Ну что ж, посмотрим?
Мэг отступила от своего полотна.
– У меня глаза не получаются.
Держась за подбородок, отец долго смотрел на портрет.
– Да, действительно. Один глаз отклонился почему-то к западу, а другой - к востоку.
– Я, конечно, все время что-то меняю, - поспешно объяснила Мэг, - добавляю новое каждый день.
Отец молчал, поглощенный творением Мэг. Потом перевел взгляд на работу Мари, стоящую рядом на камине.
– То мне кажется, что у него должны быть голубые глаза, то карие, сказала Мари.
– Просто ужас, до чего я непостоянна. Ну как, нравится парень? Правда, шик-блеск?
– Разве и сейчас говорят "шик-блеск"?
– удивился отец.
– Это словечко было в ходу еще у нас в колледже, году в тридцать четвертом. Да, этот парень почти что "шик-блеск".
– "Шик-блеск", папа, не может быть "почти". Или да, или нет.
– У него не ладится с подбородком.
– Отец прищурился.
– Он что - жует конфету, жвачку или грызет леденец?
– Да нет, у него просто волевая челюсть. Я люблю волевую челюсть у мужчин.
Отец удрученно потер свою собственную.
– Этот портрет тоже не окончен?
– Нет, конечно. Пишу понемножку. Так интереснее.
– А что думают о вашей работе Еж и Шутник?
Еж получил свое прозвище за стрижку, напоминающую щетку-скребницу; в последнее время он тихо торчал возле дома по вечерам. Шутник был совсем в другом духе: отец назвал его так потому, что смех этого парня, вернее, хохот, ржанье и гоготанье, сопровождавшиеся судорогами, можно было слышать за версту; иногда этот смех раздавался ясной лунной ночью где-то на ферме. Обычно Шутник рассказывал какой-нибудь анекдот, до сути которого приходилось долго и настойчиво добираться, а потом заходился в пароксизме смеха, повиснув на собеседнике, чтобы не упасть. Но, вообще
– Мы им еще не показывали, - медленно проговорила Мари.
– Наверное, придется показать.
– Да, но мы знакомы всего несколько недель.
– Должны же ребята знать своих соперников. А вдруг им захочется подтянуться?
– Папа!
В этот самый момент снизу, со двора, донеслись звуки, от которых мурашки пошли по коже; отец весь сжался, несмотря на свою твердость. Такой же страх испытывали, видимо, миллион лет назад первобытные люди, когда их глубокую спячку нарушали невообразимые звуки, издаваемые динозаврами. Пещерные жители вскакивали и кутали головы в шкуры, а чудовища громоздились у входа, с хрустом перемалывая чьи-то кости. Что касается отца, то и он - вполне человек двадцатого века, в костюме за 75 долларов, с масонским кольцом на пальце и сознающий к тому же, что святость брака и семьи должна придавать ему мужества, - он содрогнулся от этого хохота, и волосы на его голове встали дыбом.
– Шутник, - прошептала Мари.
– Шутник, - ответил отец.
– Я думаю, его лучше впустить.
– Пусть идет по лестнице медленно, - посоветовал отец, - ведь если он сломает ногу, придется пристрелить.
Еж и Шутник стояли в центре гостиной, расставив на ковре здоровенные ноги и разглядывая ногти на руках, отнюдь не идеально чистые. Пока отец спускался по лестнице и здоровался, он успел рассмотреть животных, которых его дочери пригнали с пастбища. Парни были сложены одинаково, и оба напоминали фигуры, наспех собранные из крупных детских кубиков, нанизанных на кости старого мамонта. Их локти вечно отскакивали в стороны, натыкаясь на предметы - на ребра стоящих рядом людей, на двери, рояли и вазы. Вазам особенно везло: эти локти, казалось, обладали какой-то особой, неизъяснимой силой, заставлявшей вазы лететь через всю комнату, рикошетом отскакивать от стены, а то и прыгать с каминной полки. Не зря, видно, в свое время в посудных лавках вывешивали объявления, где говорилось без обиняков, что внутрь впускают только мальчиков, умеющих держать руки по швам. Вот и сейчас Еж, которого по-настоящему звали Честер, и Шутник - на самом деле Уолт - изо всех сил старались совладать со своими локтями, ожидая, когда девушки пригласят их в дом.
Отец видел, что у каждого из них было еще по две задачи: первая - удержать на плечах огромную голову, что было довольно трудным жонглерским трюком, потому что она все время куда-то клонилась, сгибая шею; и вторая - следить за тем, чтобы ступни, такие же своенравные, как и локти, не стукнули кого-то по щиколотке или не задели стул. Ноги под стать головам и рукам были здоровенными, и, присмотревшись, отец понял, что от них можно каждую минуту ждать чего угодно.
– Эй, - сказал Шутник, - как насчет того, что кто-то пишет портрет Прекрасного принца?
Девушки молчали в изумлении.
– Об этом вся школа гудит, - сказал Еж.
– Дайте взглянуть!
– Нет, нет!
– воскликнула Мэг.
– Они еще не закончены, - сказала Мари.
– Да ну, - сказал Еж, - не вредничайте! Сестры посмотрели на отца, отец на сестер.
– Ну что ж, - сказала Мэг, - пошли.
Молодежь поднялась наверх. Чувствуя себя виноватым, отец стоял внизу и прислушивался. Наверху хлопнула дверь, протопали большие ноги. Повисла долгая, напряженная тишина. Отец повернулся было, чтобы уйти на кухню; его остановил рев животного, в которого вонзили нож. Потом последовали выкрики и громовые раскаты.