Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы
Шрифт:
О ночном происшествии ни старший, ни младший брат не сказали ни слова, будто ночью ничего особенного не произошло.
Сидя на бревнышке, Егор Мурашов рассказывал не торопясь, по порядку, все, что пишет мать, и потом сообщил о рождении племянника.
— Понимаешь, ребенка-то они еще никак не назвали. Все тебя разыскивали.
— А как же он без имени живет? Надо бы его все-таки назвать. — И Василий задумался.
— А кроме того, — продолжал Егор, — мамаша пишет, что они желают, чтоб мальчишку назвали как-нибудь получше. В том смысле, что, мол,
Василий продолжал думать. Потом сказал:
— Ну что ж, давай назовем Егором. Пускай у нас в семействе будет два Егора. И оба Мурашовы.
— Почему Егором?
— Потому, — сказал Василий почти сердито и помолчал, сколько требовало раздумье. — Потому, что если б трус на твоем месте сегодня ночью сидел, то меня бы, может, больше не было. Он с испугу обязательно бы в меня или гранату кинул, или из пулемета шарахнул.
— Это правильно, — согласился Егор и, тоже помолчав некоторое время, спросил: — А как же тебя нелегкая на меня-то занесла, прямо на пулемет?
— Заблудились мы! — вздохнул Василий. — Ведь тут, где теперь наши, немцы на прошлой неделе помещались. Ну, мы идем из разведки. Прошли одно место, потом другое, теперь ищем третье, где бы меньше насыщенность была. Вижу я — все как будто в порядке, но кто-то в кустах шевелится. Я думаю фрицы. Ну, думаю, или так пройдем, или с боем. А лучше всего, если заберем пулеметчика. Я к нему для этого и подползал...
— Значит, Вася, и ты меня бы мог прикончить? — спросил Егор.
— Свободно, — сказал Василий. — Ничего хитрого нету.
— Отчаянный ты мужик, Василий Семеныч, — почтительно произнес Егор. И потом спросил: — А может, назовем племянника Василием? Пускай у нас в семействе будет два Василия. По-моему, это правильно...
Василий молчал.
Западный фронт, май 1942 г.
Дуэль
Иван Торопов стоял на посту у шоссе. А вокруг бушевала весна, как бушует она все эти дни в потревоженных войной подмосковных лесах.
Но война уже отодвинулась от лесов Подмосковья, и тут, где стоял часовой, не слышно было даже артиллерийского гула.
Иван Торопов стоял у шоссе и смотрел туда, где поблескивающий под солнцем мокрый асфальт сливался с голубеющим небом. По этой дороге он шесть месяцев назад приехал сюда из Сибири, был в боях, лежал два раза в госпитале.
А сейчас все это осталось далеко позади. И позади как будто осталась война с ее грохотом, треском и внезапной, летучей смертью.
Здесь было тихо, солнечно, мирно. Часового томила тишина, от которой, таежный человек, он отвык в последние месяцы, и в мечтательной тишине ему думалось теперь, что и война, может быть, никогда не начиналась и он никогда не уезжал из Сибири.
В подмосковных лесах растут почти такие же сосны и
Белка линяет сейчас в тайге. Голодная, она ищет кедровый орех, затерявшийся где-то под мокрой хвоей, под прошлогодней травой. Вить ее жалко в такое время, да и смысла никакого нету. Шубка у нее сейчас линялая, в лохмотьях.
Иван Торопов никогда не гнался за таким товаром. Он убил в своей жизни не одну сотню белок, и все это были белки первый сорт. И еще он, наверно, много убьет их, когда кончится война и он уедет обратно в Сибирь, в деревню Оёк, что под Иркутском.
В Сибири у него два сына – четырех и двух лет. Вот они подрастут, и он будет водить их на охоту, будет учить их охотничьей хитрости и сноровке. Белку, например, надо бить в глаз, тогда неиспорченная шкурка у нее будет первый сорт. Чего? Глаз у белки не видно? Шибко маленькие у белки глаза? Это ничего не значит. Надо приглядеться, на то и охотник.
И маленькие сыновья в мечте виделись Ивану Торопову большими парнями, такими же рослыми, как он сам – их родитель. Он их видел с собой на охоте.
Над шоссе кричали вороны, и крик этот снова возвращал часового в мир реальных вещей. Он заметил, что вороны прицеливаются к какой-то куче. Из кучи торчали сапоги и руки, как сучья.
Часовой знал, что это немцы, убитые еще зимой, вынуты сейчас из придорожных кюветов, из лесной чащи и собраны тут, перед тем как будут закопаны в землю. В стороне красноармейцы копают могилу. Озорной красноармеец лопатой пугает ворон.
Зимой тут шли бои, а теперь тишина и благодать, и шумят только весенние ручьи да противно каркают вороны, учуявшие мертвечину. И в воздух, смолистый, густой, ароматный, проникают сладковатые струйки трупного запаха.
А надо всем этим голубеет чистое, нежное, обогретое солнцем небо. И не хочется верить, что невдалеке отсюда еще идут кровопролитные бои. Бои идут вокруг вот этого же шоссе.
В небе кружит, распластавшись в синеве, крупный ястреб.
Часовой поднял голову, смотрит на него и думает, что ястреб сильно походит на истребитель. Наши истребители народ так и называет «ястребками».
Часовой смотрит на ястреба и не видит, как из-за леса появляется настоящий истребитель. Часовой только слышит нарастающий шум мотора и медленно поворачивает голову. Истребитель, наверно, наш. Но зачем он стреляет?
Иван Торопов вглядывается в него острым охотничьим глазом и, наконец, явственно различает на нем фашистские знаки. Чего ему надо тут? В кого он стреляет?
Хорошо бы все-таки часовому укрыться куда-нибудь на всякий случай. Вдруг немец сослепу попадет в него, убить может. Но укрыться некуда, да и нельзя часовому уходить с поста.
Часовой смотрит в небо, заслонив глаза от солнца ладонью. А истребитель все стреляет и снижается, И часовой чувствует, как по плечу, под шинелью, потекло у него что-то теплое и густое. Истребитель стреляет в него.