Знамя девятого полка
Шрифт:
Нидерштрее поморщился и опять вскинул на врача свои девичьи ресницы. Наглое превосходство было в голубеньких ситцевых глазках этого несомненного мясника и коновала.
Нидерштрее с отвращением передернул лопатками и опустил глаза вниз, на руки. Возможно этот взгляд и решил все – его узкие, почти девичьи запястья потомственного интеллигента были слишком хрупки для тяжелого заступа или кирки окопного крота. Эти руки точеной хрупкой кости, брошенные на рокочущую белизну клавиш, еще должны были прогреметь по Европе. А русского с необычным запоминающимся голосом все равно расстреляют, независимо
– Хорошо, господин капитан. Ваше приказание будет исполнено,– неожиданно даже для самого себя чужим хриплым голосом сказал Нидерштрее и, стремительно поднявшись, вышел из канцелярии.
– Дураков надо учить… – грубо обрезал Хазенфлоу, лишь только за лейтенантом хлопнула наружная дверь,– хотя и нет гарантии, что они от этого поумнеют.
Дарлиц-Штубе трубно захохотал. Старый армейский анекдот о том, что самая тупая голова у среднего кавалерийского офицера, а самая светлая у полкового врача, его явно не предусматривал, ибо он так и не понял скрытой причины только что разыгравшегося у него на глазах конфликта.
18
Хазенфлоу ел осторожно, как кошка, часто облизывая губы узким синеватым языком. Безобразно жрал Дарлиц-Штубе, с присвистом обсасывая кости, чавкая и роняя крошки на колени. Для лейтенанта Нидерштрее обед тянулся, как во сне, он совсем не чувствовал ни вкуса, ни запахов. И мясо, и овощи, и хлеб казались одинаково резиновыми, жевать и проглатывать их было трудно. Зубчатые колеса военной службы, втянув, круша и калеча, пережевывали его самого.
Мальчишка слишком рано начал слушать оперы, читать стихи, пьянеть от Моцарта, Грига, Бетховена и восхищаться Шекспиром… И на что вообще, спрашивается, человеку знать, как расстреливать приговоренных военно-полевым судом – одиночным ли выстрелом в затылок или залпом из шести стволов в грудь?
Туриньи, проголодавшийся на обходе наружных постов и дальних каменоломен, перемалывал пищу с мрачным вдохновением. Неразговорчивый и непохожий на других офицеров, пожалуй, он и был самым подходящим.
– Синьор капитане, как это делается?-на плохоньком итальянском языке шепотом спросил Нидерштрее.
– Что, тененто? А, это? – капитан согнул указательный палец, как бы надавливая на
спусковой крючок револьвера.– Это делается очень просто. В затылок. Над ямой,– невнятно, занятым пищей ртом пробормотал он. Пианиста передернуло.
– Я спрашиваю, синьор напитано, как это делается по закону? – глухо сказал он.
Корсиканец прожевал кусок и с нескрываемым любопытством посмотрел в лицо лейтенанта. Значит, на самом деле австрийцы и так называемые «собственно немцы» «третьего райха» это не одно и то же? Мальчишка был явным выродком.
– Закона нет, тененто, и никаким уставом это не предусмотрено. Плюньте в глаза тому, кто это скажет. Я служу уже в третьей армии, молодой человек, и не знаю такого закона. Но когда-то была традиция. Яма копалась заранее. Приговоренного ставили у столба, глаза ему завязывали. Стреляли залпом, не меньше шести человек. Присутствовали офицер и врач, констатировавший смерть. Но теперь, как вам известно, тотальная война и все делается…
– Благодарю вас,
… Бертран Жуво, эльзасец, механик-водитель сто двадцать третьего танкового полка и шофер автобусного парка в Париже еще до войны, подложив кулаки под голову и задрав ноги на спинку железной койки, предавался воспоминаниям.
… Они шли по площади Звезды. Только что> отшумела короткая, черная, внезапная, как атака сенегальцев, майская гроза, и отполированный автомобильными шинами асфальт перевернуто и точно отражал улицу, вывески и листву деревьев Они шли по черному зеркалу Бланш старалась ступать самыми мелкими шажками. Она, дурочка, стеснялась и поминутно одергивала свою пеструю юбчонку.
О, это была девчонка, способная свести с ума кого угодно! Вряд ли найдется такая же еще где-нибудь во всех двадцати четырех департаментах доброй старой Франции. Бертрану тогда действительно повезло.
Закрыв глаза, он даже сейчас, три с половиной года спустя после той весны, совершенно явственно ощутил упругое прикосновение ее бедра к своей ноге. А как бились ее ресницы на его губах… Как она легонько и плавно покачивалась на ходу, и юбка цветным шелковым пламенем вспыхивала и трепетала вокруг ее стройных ног, и как же она целовалась – вот тогда-то земля и уплывала медленно из-под ног и любое опоздание в часть казалось мелочью.
Бертран потянулся так, что затрещала тужурка – всего бы лишь неделю отпуска, и навек ему лишиться мирной жизни, если бы он не сумел приручить ее снова.
– Ты дурак, Жуво,– с веселой, яростью вслух сказал солдат и сел на койке,– будет « она тебя дожидаться, нужно ей такое золото, как же…
В эти смутные часы, когда день окончен, а ночь еще не наступила, мечты о женщинах безраздельно владели казармой охраны. Разговоры о них зажигали яростным огоньком глаза мальчишек, юность которых сгорала в едком дыму минометов, в стальном скрежете ночных танковых атак.
Смеркалось. Ползли дымные душные сумерки. День был прожит, отстоян в карауле, проспан. Можно было сорвать еще один листок календаря.
И вот в эту душную, звенящую прибоем крови в ушах, дребезгом стекол, сотрясаемых океанским сквозняком, и накаленную разговорами о женщинах полутьму мужского военного общежития вошел молчаливый и мрачный лейтенант Нидерштрее.
Упершись локтем в подоконник, хрупкими пальцами он перелистал свой потрепанный блокнот Дважды пробежался карандашом по столбику фамилий и против шести поставил птички.
Держа открытый блокнот в руке, медленно пошел вдоль коек.
Мальчишка осунулся, точно только что вышел из госпиталя. После размолвки с начальством он еще ни с кем, кроме Туриньи, не разговаривал.
Подойдя к койке Бертрана, лейтенант сказал так, чтобы не слышали другие солдаты:
– Жуво, оденься и возьми винтовку…
Жуво вскочил.
– Слушаюсь, господин лейтенант. Однако осмелюсь доложить: я только вчера, господин лейтенант…– начал было эльзасец. Весь свой век провозившийся возле моторов, он тоже был посредственным строевиком.