Знамя девятого полка
Шрифт:
– Песенники, чтоб вас повернуло!.. Разве так поют?..– впервые за много дней в полный голос страстно спросил вдруг Иван. Запел он неожиданно высоко и сильно, и глубокая мятущаяся тоска переплеснулась в его звучном молодом баске.
В воскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы пришла
И в платке родному сыну передачу принесла…
Узенькая тропинка тюремной, острожной еще песни, через чад и гомон уголовных камер, затоптавших ее родословие, стерто вела в туман преданий, еще очень молодых, но уже поседевших так же, как герои этой песни, поседевшие внезапно, в одну ночь.
Песня
Прикрыв глаза, чувствуя клубок спазмы, опять разматывающийся под самым горлом, Иван совершенно явственно видел его, этот рябенький старушечий платок, в который была увязана передача. Это совсем не походило на те стихи, которые когда-то сочинял он сам. Но это была чья-то жизнь, очень понятная теперь и самому Ивану Корневу.
Вот так бы и ему по воскресеньям мать носила в тюрьму передачки – пироги с капустой и крутые яйца, будь Догне-фиорд не на краю света, а где-нибудь поближе к дому…
Передайте хлеб сыночку, а то люди говорят,
«Что в остроге арестантов смертным голодом морят.
На нарах притихли. Голос Ивана взмыл еще выше. Он пел, не скрываясь, для всех, и тоска его была доступна любому, ибо у каждого была где-то мать и каждому удавкой перехлестывала горло постылая злая чужбина.
В зарешеченном оконце двери появилось лицо часового – ненавистная размноженная фотография с косой прядью через лоб и темными мазками усиков.
Прижав нос к стеклу, немец слушал русскую тюремную песню, словно въедливый и горький дымок струившуюся в щели запертых дверей номерной землянки.
Усмехнулся надзиратель: «Твой сыночек осужден, Осужден прошедшей ночью, на спокой отправлен он ..»
– Отставить песню, старшина! – вдруг четким голосом команды неожиданно строго прикрикнул из своего угла капитан-лейтенант Шмелев.– Что ты себя, точно аккумулятор, тоской заряжаешь? Кому это нужно?
Но Иван продолжал петь:
Твово сына расстреляли, где кирпичная стена,
Когда приговор читали, знала звездочка одна ..
Затаив дыхание, слушала землянка. Иван перевел дух. Да, все было переплетено, схлестнуто в один тугой и теплый узел. Само сердце подсказало ему эти строки о чьей-то далекой тюрьме, слив их с его жизнью, и, может быть, звездочка из старой тюремной песни – это и была та самая зеленоватая одинокая звезда, на которую полчаса назад смотрел парижский шофер Бертран Жуво, в самую последнюю минуту все-таки отказавшийся стрелять в Третьякова.
– А что он мне про этих прапорщиков вкручивает? – минуту спустя сердито спросил Иван и судорожно стиснул и разжал истосковавшиеся по ладам пальцы. Еще через минуту, уже откипев сердцем, потихоньку пожаловался: – Ох, судьбина ты наша лютая. С чего же это тощища-то такая? Эх, Андрей Федорович, Андрей Федорович, слышишь ли?
Шмелев, продолжая прерванный спор, опять повернулся к Шостеку и сказал уж остуженно, спокойнее:
– Так-то вот, пане доцент… Вознесенность-то вся ваша над грешным миром, говорю, старейшая и порочнейшая сухмень. Исключительно
– Знамя? – словно просыпаясь, неуверенно спросил Шостек.– Но у меня же никогда не было своего знамени. Может быть, вы научите меня, как найти людей, пане Шмелев, у которых оно есть.
Шмелев мягко, но все-таки недоверчиво усмехнулся, и Шостек сказал виновато и быстро:
– Да-да, что я сделал такого, что вы обязаны мне верить? Я понимаю, но… я ищу, я чувствую, что весь этот ужас,– он порывистым жестом повел рукой вокруг себя,– отпла-вится в душе в какой-то очень твердый стержень. Пусть это еще не будет знаменем, но древко для него в этой груди уже заточено… О-о, пане Шмелев, как я их ненавижу…
Сочувственная и чуть-чуть лукавая улыбка тронула губы капитан-лейтенанта.
– Ну, в это-то я верю. За что вам, собственно, их любить?
Он уже откровенно смеялся, но глаза его оставались серьезными.
– Есть такая детская игра. Кто-нибудь прячет вещь, и, когда тот, кто ее ищет, приближается к мерту, где она спрятана, ему говорят: «Тепло, еще теплее, горячо и наконец – огонь…» Вы на верном пути к своему огню. Ваше знамя реет в воздухе, оно вокруг вас, и вы его, конечно, найдете. Я не говорю вам «горячо» лишь потому, что вы сами должны своими ногами пройти весь этот путь. Но ищите на совесть и забудьте о всех чудесных башнях и мансардах из слоновой кости.
Далекий хлопок револьверного выстрела едва колыхнул воздух, точно по забору в дальнем углу двора ударили палкой. Через минуту такой же незначительный стертый звук повторился еще раз. Никто в землянке не обратил внимания на эти одинокие, затерявшиеся щелчки.
…Напев возник внезапно, как порыв ветра, и воздух сразу показался разряженным, расколовшимся, точно между двумя раскатами грома. Безнаказанно этот напев прозвучать не мог. Иван вскинулся с нар, сразу потеряв представление о месте и времени, сотрясаясь нервным ознобом.
Пело много голосов, одним дыханием, и необычайная решимость спаяла голоса поющих.
– …Весь мир голодных и рабов! – неслось над колючей проволокой, над штыками часовых, протекая в землянки, в казематы карцеров, сквозь решетки и запертые двери.
– В распыл…– только и сказал кто-то из темноты верхних нар,– на казнь…
– …И в смертный бой вести готов…– все шире, взволнованней гремел гимн.
– Встаньте, товарищи!.. – отчетливо, командно прикрикнул Шмелев. Но, не дав ему докончить, долгой очередью застучал вдалеке пулемет, замолк на секунду, подавясь перекошенной гильзой, и тут же опять загрохотал, длинными очередями заглушая крики. Еще долго через неровные перерывы, точно спохватись, опять и опять принимался стучать пулемет, и, обрывая стоны, вспыхивали одиночные выстрелы.