Знание-сила, 1997 № 03 (837)
Шрифт:
Виталий Алексеевич Кабатов в девятнадцать лет потерял обе руки ниже локтей в страшной битве на Курской дуге, на одной из центральных улиц Белгорода, отражая атаку германских «тигров» вместе со своим противотанковым взводом. Юный лейтенант был ранен осколками снаряда или мины и, пройдя медсанбаты и тыловые госпитали всех видов, вернулся в Москву тяжелым инвалидом, имеющим за плечами одну десятилетку. Нет, вру, помимо средней школы, он еще, как и я, ходил в музыкальную (по классу скрипки)... Ему предстояло получить высшее образование, влюбиться, жениться, родить дочку и стать доктором юридических наук, профессором Института международных отношений. Мы познакомились с ним, когда ему было тридцать пять и он лишь недавно защитил
А в тот первый вечер он потряс меня еще вот чем. Подошел к роялю, откинул крышку и начал... играть! Звучали легкие джазовые мелодии, мотивы знакомых и незнакомых песен (тогда мы впервые услышали имя и музыку Булата Окуджавы), что-то из классики. Он играл культями, не смущался, когда попадал мимо клавиш, широко использовал ножную педаль. Ампутация у него была заметно выше, чем у меня, сантиметров на пять, и справляться с клавиатурой, естественно, было куда как нелегко, однако он играл, музыка звучала, а я... Ну как вы думаете, что было со мной? Я вел себя неприлично, хотел, чтобы он поскорее встал со стула, чтобы занять его место и заиграть самому, впервые за четыре с лишним года, впервые — не пальцами, а «великолепными культями»! Ведь по возвращении из больницы я ни разу не подошел к своему пианино марки «Рениш», даже не глядел в его сторону...
Едва мы с Наташей, окрыленные, явились домой, я бросился искать свои ноты, мне не терпелось попробовать сыграть первую часть «Лунной сонаты», но их нигде не было.
Я подступился с расспросами к тете Соне. Неожиданно она расплакалась и призналась в страшном преступлении: накануне моего приезда из больницы, терзаясь душевно и безумно боясь моих терзаний, она связала все ноты в пачки и вынесла их из дома в мусорные контейнеры.
Забегая вперед, скажу, что нотами я обзавелся. Помогла моя любимая Александра Мартиновна (моя школьная учительница), чья жизнь, увы, завершалась все в той же бывшей келье Новодевичьего монастыря. Года два набирался я решимости предстать перед ее почти уже ничего не видящими глазами. Она попросила меня подойти поближе и долго пыталась непослушными склеротичными пальцами ощупать протезы. Отчаянные были минуты, я внезапно скинул всю амуницию, сел к роялю и принялся наигрывать и напевать, как тогда говорили «песни советских авторов», поскольку и в самом деле песню пишут двое — композитор и поэт. Александра Мартиновна окаменела, я, напротив, размягчился до безобразия и плакал. Хороший получился вечерок!
В конце 1967 года я получил письмо из Арктики, с архипелага Земли Франца-Иосифа, от моего давнего друга Миши Фокина, нашего бывшего начальника на новоземельской зимовке. Сейчас он зимовал на ЗФИ (так сокращенно называют полярники этот архипелаг), на острове Хейса, где возглавлял группу по запускам в атмосферу метеорологических ракет. Михаил подробнейшим образом описывал свое житье- бытье, вспоминал нашу Русскую гавань, сравнивал то и это (явно в пользу «этого», если говорить о бытовых удобствах крупного арктического поселения) и в конце письма в шутку приглашал меня приехать...
Знаете, что такое зануда? Человека спросили, как дела, и он стал обстоятельно рассказывать! Так и я: меня пригласили — и я решил поехать. Так и сказал Наташе: хватит, дескать, валять дурака, люди вон зимуют себе в удовольствие, мне негоже оставаться в стороне, тем более если так (?) зовут. Словом, где мои запасные протезы, я еду!
Чего было больше в тех, прямо скажем, кликушествах? Внезапно проснувшейся бравады? Были, мол, когда-то и мы этими самыми, как их там, ну в общем скаковыми лошадьми! Либо никогда не угасавшая страсть к Северу, обжигающее желание вновь увидеть льды? Нет, в основе, по-видимому, оставалось стремление уйти от свалившейся на меня «нежизни», жажда вырваться из ее цепких объятий, возродиться по-настоящему, любой ценой вернуться «туда». Пусть не на
Я уже давно понял, что не выживу, если буду помнить о прошлом, о том, что случилось и случилось непоправимо, безвозвратно. Когда я внезапно просыпался ночами, то запрещал себе думать о собственных руках, хотя вот они, усеченные, на одеяле...
Нельзя, никому никогда нельзя углубляться в собственное прошлое, казнить себя за провалы и пороки, кусать локти, задним числом стелить соломку в том месте, где ты когда-то крепко грохнулся, такое самоедство не приводит к добру. Нужно постараться раз и навсегда о чем-то основательно вспомнить, намотать себе на ус и забыть. Как говорится, до лучших времен. Для меня они стали наступать восемь лет спустя после главного поворота в судьбе.
Письмо с арктического архипелага ЗФИ я показал Натану Эйдельману. Тоник загорелся вмиг, а делал он это виртуозно, шумно, с блеском, цепко, не выпуская соблазнительный вариант из зубов. Тут же перекрестил те острова в Землю Франц- Иосиф-Виссарионовича, принялся дотошно выспрашивать у меня, какими путями туда попадают, и намертво отмел саму мысль о том, чтобы мне туда не ехать,— ехать немедленно, любым способом, любой ценой! Причем о «цене» обещал подумать самолично и, представьте себе, надумал.
Не дожидаясь моего окончательного ответа, тайком от меня он направился к главному редактору журнала «Знание — сила». Нина Сергеевна Филиппова имела заслуженно высокую репутацию человека исключительно порядочного, смелого и рискового. Достаточно сказать, что она служила в женской кавалерийской бригаде, несшей вахту в блокадном Ленинграде. Имела два выговора непосредственно от ЦК КПСС за идеологические ошибки во вверенном ей журнале. Не дала в обиду ни одного еврея, ни сотрудника редакции, ни автора со стороны. И являлась к тому же супругой очень уважаемого литературного критика, фронтовика Андрея Михайловича Туркова. «Наш человек»,— с любовью говаривал о Нине Сергеевне ее любимец Натан Эйдельман. И потому его обращение к главному редактору выглядело вполне законным.
Что именно рассказал обо мне Тоник, какие нашел слова, доводы, ходатайства в пользу инвалида первой группы Каневского, осталось неизвестным, но в результате главный редактор «Знание — сила» оформила этой почти потусторонней личности командировку в качестве специального корреспондента «на остров Диксон Красноярского края и острова Земли Франца- Иосифа Архангельской области». Много лет спустя Нина Сергеевна, смеясь, рассказывала, как не хотелось ей приобретать кота в мешке (а кот, то бишь я, ужас до чего хотел выпрыгнуть из мешка-ловушки!), как решила она никакого материала с меня не требовать, а командировочные деньги, рублей пятьсот-семьсот "(весьма внушительная для 1968 года цифра), втихаря списать под каким-либо неблаговидным предлогом.
«Ледничок — метро» — так прозвали зимовщики этот ледяной тоннель
Дело завертелось до неприличия быстро. В январе я побывал в Управлении полярных станций Гидрометеослужбы (к тому времени Главсевморпуть уже перестал существовать и все арктическое хозяйство перешло в Службу погоды). Там ко мне по-отечески отнесся начальник всех зимовок страны, ветеран Арктики Борис Александрович Кремер, с которым я, начиная с тех самых дней, сдружился на всю жизнь, а позже написал книгу о нем. И получил разрешение на полет в составе небольшой группы, отправлявшейся на остров Хейса, в обсерваторию «Дружная», где запускали в небо исследовательские ракеты. Вылет из Москвы намечался на первые дни февраля.