Знание-сила, 2003 № 05 (911)
Шрифт:
Этот спор имеет множество оттенков, отражавших общественные настроения. Вот Лермонтов, истый москвич:
Увы! Как скучен этот город,
С своим туманом и водой!
Куда не взглянешь, красный ворот,
Как шиш торчит перед тобой;
Нет милых сплетен — все сурово,
Закон сидит на лбу людей;
Все удивительно и ново —
А нет не пошлых новостей!
Доволен каждый сам собою,
Не беспокоясь о других,
И что у нас зовут душою,
То без названия у них!..
Известна оппозиционность «обиженной» Москвы, которая взирала на Петербург, как на незаконнорожденное и неблагодарное чадо, узурпировавшее ее наследственные права. Подобно тому как первенствующее дворянское сословие,
Был ли с того результат? Или в самом деле все выливалось в пустые толки и болтовню? Теперь ясно, что не под одни только орудийные громы на Сенатской площади формировалась оппозиция самодержавному строю. Она вызревала и в московских салонах, в атмосфере критики и неудовлетворенности действиями властей. Оппозиционность эта была разной закваски. Но понятно, например, что российский либерализм славянофильского оттенка лучше рос на московской почве и куда хуже — на петербургской. «Москва по сердцу — не по идеям — всегда была либеральной» — заметил в 1926 году Г.П. Федоров.
Петербургом Петр отвергал Москву и все то, что она собой символизировала. Но настолько ли глубок был разрыв, как это принято считать?
Прежде всего, следует напомнить о такой особенности русской истории, как последовательная смена политических центров, совпадающих с важнейшими этапами политического развития. Киевская Русь. Владимирская Русь. Московская Русь. Московское царство. Огромное значение символа, знака, какой приобретала столица на каждом этапе истории, оборачивался необходимостью в смене этого знака. Внешне это воспринималось как ритуальное очищение, освобождение от груза прошлого, без чего невозможно дальнейшее движение. Но в этой новизне уже была своя устойчивая традиция: движение при условии смены столиц. Так что при всей внешней парадоксальности Петр со своим отрицающим Москву Петербургом выступает как традиционалист.
Конечно, едва ли сам Петр согласился бы с подобным определением. Он ощущал себя преобразователем, создателем совсем иной России. С самого начала строительства Петербурга царь стремился придать ему особый образ.
В 1717 году обер-иеромонах Балтийского флота Гавриил Бужинский так обосновал особый статус «царствующего града». Петербург, по признанию иеромонаха, поставлен на «честном, красном, веселом и выгодном месте».
«Честное» — оттого, что здесь некогда Александр Невский одержал победу над шведами — напоминание важной для русских людей мысли о преемственности, незримой связи Петра и Александра Невского. Петербург возникал вовсе не на «пустом месте», а обретал небесного покровителя, к тому же покровителя воинства, что вполне отвечало «военному» статусу новой столицы.
«Красное» — красивое. Но едва ли Бужинский думал о красоте: для него присутствие этой категории было обязательным, поскольку это нечто большее, чем этическое понятие, это признак особого Божественного расположения: место, устроенное Создателем, «парадиз». А такое место, естественно, может быть только «красным».
«Веселое место» — не просто веселость. А радующее изобилием, вселяющее радость и бодрость место.
Обоснование напоминает скорее увешевание. Так оно и есть. Гавриил Бужинский обрушивается на противников нового града, не понимающих, что «кая [какая] победа бывает без урону».
«Выгодное место» — здесь больше рационального и всем понятного. Бужинский — человек нового времени, но отрешиться от многих старых представлений он не стремится, да и не может. Он апеллирует к прошлому, использует его образы, приемы и ассоциации.
Сенатская (Петровская)
Не может отрешиться от прошлого и Феофан Прокопович. Феофан строит официальную концепцию Санкт-Петербурга и, как истинный идеолог, привносит в нее вымысел. Таков закон жанра. Вымысел превращается в реальность, в которую положено слепо верить и которая со временем становится аксиомой. В «Истории императора Петра Великого» Прокоповича царь сам закладывает Петропавловскую крепость, хотя в действительности этого не было. Тогда же на военном совете город получил свое имя, соименное имени императора, тогда как на самом деле название город получил позднее, в день святых апостолов Петра и Павла. Таким образом, из истории Петербурга была изгнана случайность.
Несмотря на нарочито подчеркиваемую разницу между старой и новой Русью, связь эта была неестественна и неразрывна. Не только из-за взаимовлияния, преемственности культур. При всей масштабности преобразований модернизация страны не затронула фундаментальных основ общества и государства. Европеизация без глубокой модернизации — вот формула происшедшего, потому что бурный поток реформирования был ограничен абсолютизмом и крепостничеством. Но как туг не вспомнить, что оба эти берега — наследие Москвы, Московского царства, которое старательно, веками, кирпичик к кирпичику возводило здание самодержавия на крепком растворе крепостной зависимости.
Теория Москва — Третий Рим в век Просвещения обветшала и стала несуразной, как несуразной была бы ферязь в окружении париков и мундиров. Но ведь половина этих мундиров были перешиты из старых платьев! Перешита, перекроена, поновлена была и старая теория. Мысль об особой, мессианской роли православного государя и его государства не канула в Лету. Она стала неотъемлемой частью имперской доктрины и политики, только — совершенно в духе Петра — святость была подчинена государственности, не благость и священство, а власть и царство. Эта «имперская сторона» старой доктрины получила соответствующее ей новое оформление и выражение, частью которой и стал Петербург, «новый Рим» на берегу Невы.
Следует говорить не только о внутренней связи Москвы и Петербурга. В отечественной истории они еще и дополняли друг друга, а значит — взаимодействовали. Эта взаимодополняемость играла важную роль во многих сферах — в политике у власти существенно расширялось поле для маневра. Хозяева Зимнего дворца не случайно ездили венчаться в Москву. Здесь власть возвращалась к самым своим истокам, набиралась чисто русского, самодержавного, православного, крепостнического начала. Но та же власть уже не мыслила свое существование вне европейского контекста и не могла обойтись без общения с Западом. Для первого нужна была Москва, для второго — Петербург.
Екатерина II казнила в Москве Пугачева, но не потому, что до Петербурга его было далеко везти. Помещичья Москва жаждала крови Злодея, причем крови пролитой на старый образец, с четвертованием. В Петербурге этого сделать было нельзя *— она могла бы из-за Пугачева потерять репутацию просвещенного монарха, какой прослыла в Европе. Потому крепостническая Москва была более подходящей для средневековой казни, чем обставленный посольскими особняками Петербург.
Породив спор и соперничество двух столиц, царизм не без успеха для себя эксплуатировал укоренившиеся в жизни представления о столицах. В трудные военные годины, когда необходимо было мобилизовать нравственные и духовные силы всей нации, власть обращалась к образу. Москвы. Так случилось в 1812 году с падением Первопрестольной и со знаменитым московским пожаром, огонь которого воспламенил русские сердца, а зарницы высветили скорую гибель Великой армии.