Знают истину танки !

Солженицын Александр Исаевич

— Заведите его сюда.

Голос надзирателя (глуше):

— Эй ты! Але!.. Иди сюда.

Звук шагов входящего. Дверь закрылась. Бекеч:

— Та-ак. Гедговд? Сколько отсидел, Гедговд?

Голос Гедговда (около нас):

— Да безделушка, три месяца.

Доктор щурится, вглядываясь в Гедговда. Бекеч поднимает палец:

— И только потому, Гедговд, что доказана твоя непричастность к группе Барнягина. Мы это учитываем. Мы — справедливы.

Пауза. Гедговд не отвечает.

…Надеюсь, ты усвоишь этот урок

и больше бегать не будешь никогда. Обещаешь?

Долговязый, измученный Гедговд, Сзади него, у двери, надзиратель. Гедговд шутит, но улыбка у него получается больная:

— То есть, как вам сказать, гражданин лейтенант? Поручиться честным благородным словом — не могу. Если опять… такой зажигательный момент. Парадоксально, но стремление к свободе, оно где-то там…

тычет себе в грудь.

…заложено… заложено….

Врач — крупно. Седые виски. Властная манера держаться, не как у простого заключенного:

— Это у вас, Гедговд, мы обнаружили спаи в верхушках! А ну-ка, подойдите, поднимите рубашку…

Все трое. Гедговд уже начинает расстегиваться. Бекеч:

— Доктор, ведь он выходит, на это есть санчасть.

Врач встает:

— Пойдемте со мной, Гедговд.

ЗАТЕМНЕНИЕ.

Из него открывается и светится дверь — выход из тюрьмы. В спину видим выходящего врача с чемоданчиком. Гедговда с узелком.

За дверью свет раздвигается, но не вовсе: это — пространство тюремного дворика. Он обнесен забором в полтора человеческих роста. Сплошной деревянный забор уже окончен постройкой.

И еще за одной дверью распахивается

музыка широкая, тревожная.

ШИРОКИЙ ЭКРАН.

общий вид лагеря, освещенного перед темнотой неестественным красноватым светом. Край выходных ворот, потом — «штабной» барак, на стене его — щиты-плакаты: "Строители пятой пятилетки!.." — дальше неразборчиво. На другом: "Труд для народа — счастье!" Дальше вглубь бараки, бараки заключенных.

Сильный ветер. Взмел щепу у забора тюрьмы, там и сям вихорьки пыли, надувает и полощет белым халатом врача.

Врач и Гедговд идут вдоль линейки.

А на западе — черные папахи туч, и в прорыв их — этот неестественный багровый послезакатный свет. И отчетливо видны на этом фоне черные коробки бараков, черные столбы, черные вознесшиеся пугалавышки.

Идут они, двое на нас. Красный отсвет на их щеках.

Врач:

— Гедговд! Я совсем вас не знаю. Но мне понравилось, как вы держали себя с начальством. Я угадываю в вас несовременного человека чести.

Невольно взглянули в сторону и остановились.

На отдельном щите — объявление, написанное кривовато. Ветер треплет его отклеившимся углом,

В воскресенье в столовой

КИНО

для лучших производственных

бригад. Культурно

Воспитательная Часть.

Щит с объявлением минует (они идут дальше) — и в глубине видно крыльцо столовой.

У восхода на него душатся заключенные. Два надзирателя сдерживают напор.

БЛИЖЕ.

Нестройные крики толкающихся.

Надзиратель кричит:

— А ну не лезь! Не лезь! Сейчас нарядчик придет — и только по списку бригад!

Мы — позади толпы и хорошо видим, как здесь проворно разувается Кишкин. Он покидает ботинки там, где разулся, и с помощью товарищей вскакивает на плечи задних. Он быстро бежит по плечам, по плечам так плотно стиснутых людей, что им не раздвинуться.

Кричит, простирая руки к надзирателям:

— Меня! Меня пропустите! На полу буду сидеть!

И, добежав до крыльца, перепрыгивает на его перила. Надзиратели смеются. Кишкин поворачивается и орет толпе, тыча себя в грудь:

— Меня! Меня пропустите! Меня!

Лицо его — глупое, дурацки растянутое, язык вываливается.

Головы толпы, как видны они с крыльца. Голоса:

— Ну и Кишкин!.. Чего придумал!

Но смех замирает. Его сменяет недоумение. Растерянность.

Стыд.

Уже не толкаются. Тихо стало. Кто-то:

— Дурак-дурак, а умный.

— Да поумнее нас. Пусти, ребята!

Движение на выход.

— Пусти!

— Расходись! Чего раззявились? Толпа разрежается.

— А какое кино?

— "Батька Махно покажет… в окно".

ИЗДАЛИ.

Толпа расходится. Пустеет около крыльца. Кишкин, как шут в цирке, боится спрыгнуть на землю и показывает, чтоб ему подали ботинки. Надзиратели растеряны — они стали тут не нужны.

Врач и Гедговд смотрят на все это. За головами их — последняя красная вспышка в черной заре. Переглянулись, усмехнулись. Идут дальше. Врач:

— Я вспомнил там, в тюрьме, что вы не из бригады ли Климова?

— Да.

— На осмотр к нам вы… когда-нибудь потом. А сейчас прошу вас: пришлите ко мне как можно быстрей вашего бригадира! Только так…

Твердое лицо Галактиона Адриановича.

…чтоб об этом вызове никто больше… и никогда!

Гедговд прикладывает руку к сердцу, кланяется:

— Галактион Адрианович! Я — верный конь Россинант…

ШТОРКА.

Яркий свет. Невысокая, но просторная комната. Два широких, редко обрешеченных окна и в той же стене — дверь. Спиной к окнам за длинным столом без возвышения сидит президиум: уже знакомые нам четыре-пять старших офицеров лагеря. Одни в шапках, другие сняли их и положили на красную скатерть стола, на которой еще только графин с водой. В комнате не тепло: у майора шинель внакидку на плечах, другие — в запоясанных шинелях. Середина комнаты пуста, затем идут ряды простых скамей без прислона, на скамьях густо сидят заключенные спинами к нам, все без шапок, все головы стриженые. Эти подробности мы видим постепенно, а с самого начала слышим майора. Он то отечески журит, то сбивается на злой тон: