Знают истину танки !

Солженицын Александр Исаевич

плотничий стук — отдаленным фоном.

КРУПНЫМ ПЛАНОМ, ИНОГДА ПЕРЕМЕЩАЯСЬ, ОБЪЕКТИВ ПОКАЗЫВАЕТ НАМ

то двух, то трех из пяти. Эпическое лицо кавказского горца Магомета, доступное крайностям вражды и понимания (он уже очень не молод). Смуглого стройного литовца Антонаса — какими бывают они, будто сошедши с классического барельефа. Румяного самодовольного Богдана. Климова. Страстно говорящего Гая:

— Друзья! Вы видите — до какого мы края… Нас доводят голодом, калечат в карцерах, травят медью. И собаками травят. И топчут

в пыли. Срока наши не кончатся никогда! Милосердия от них…? — никогда! Мы тут новые, но десять поколений арестантов сложили кости в этой пустыне и в этих рудниках! И мы — тоже сложим! Если не поднимемся с колен! МГБ нас как паук оплело, пересеяло нас стукачами большими и малыми. Мы потому брюхом на земле, что сами на себя каждый день и каждый час доносим начальству. Так какой же выход? Чтоб мы могли собираться! Чтоб мы могли говорить! Чтоб мы жить могли! Выход один:

Лицо Гая. Он страшен.

— Н о ж в с е р д ц е с т у к а ч а!

Магомет. Литовец. Климов. Бандеровец.

Да это трибунал!

…Пусть скажет нам Бог христианский, Бог мусульманский, Бог нашей совести — какой нам оставили выход другой?!

Они воодушевлены! Их тоже уже не разжалобишь!

…Не сами ли стукачи поползли за смертью?!..

ЗАТЕМНЕНИЕ.

музыка возмездия!

В серых тревожно шевелящихся клубах — экран. Меж них в середине — беззащитная, равномерно дышащая грудь спящего. Сорочка с печатью "Лагерь N…"

Кромка одеяла.

И вдруг взметается (крупная) рука с ножом.

Удар в грудь! — и поворот дважды.

Снова взлет руки. С ножа каплет кровь. И струйкой потекла из раны.

Клубится, клубится экран, как дым извержения.

Удар!! — и поворот дважды!

и в музыке эти удары!

Взлет руки. Она исчезла. Серое и красное на экране.

протяжный болезненный человеческий крик:

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а…

Клубы расступаются. Виден весь убитый, лежащий на нижнем щите вагонки. И кровь его на груди, рубашке, одеяле.

И вокруг — еще спавшие, теперь в испуге поднимающиеся с вагонок люди

от крика:

— А-а-а-а…!

Комнатка — на семь тесно составленных вагонок. За обрешеченным окном — темно.

Это кричит — старик-дневальный в дверях, обронив швабру и мусорный совок. Это он первый увидел убитого и криком поднял спящих. Теперь, когда он не один перед трупом,

крик его стихает.

Все молча смотрят на убитого. Непроницаемые лица. Жалости нет.

ШТОРКА.

В той же комнате. Все — так же. Перед трупом стоит Бекеч. Два надзирателя. Режущим взглядом обводит Бекеч

— И ни-кто? Ниче-го? Не видел?!

заключенных. Они:

— Мы спали… Мы спали, гражданин начальник…

Дневальный

— Только подъем был! Гражданин надзиратель только барак отперли! Я за шваброй пошел. Прихожу, а уж он…

Бекеч сощурился.

— Тебя-то я первого и арестую! Ты мне назовешь, кто не спал!

КОРОТКОЕ ЗАТЕМНЕНИЕ.

те же серые клубы по экрану.

та же музыка возмездия.

И тот же взмах руки с ножом. Вынутый нож кровоточит.

ШТОРКА. ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.

Больничная палата, ярко освещенная. За обрешеченным окном темно. На пятерых койках — больные. С шестой выносят на носилках тело.

Голос:

— В операционную! Быстро!

Тело вынесли, и Бекеч спиной своей прикрыл за носильщиками дверь:

— И вы?! То-же-ска-жете-что-не-ви-дели?!..

вонзающимся взглядом озирает он

оставшихся оцепеневших больных в своих койках.

…Не слышали, как здесь убивали? Десять ножевых ран — и вы хрипа не слышали? Тумбочку опрокинули, — а вы спали?

Больные — при смерти от страха, но не шелохнутся. Глаза их остановились. Еще раньше остановились, чем пришел Бекеч их пугать.

Крик Бекеча возносится до тонкого:

— Спали?! Одеялами накрылись, чтобы не видеть?

ШТОРКА.

Операционная. Врач с седыми висками из-под белой шапочки. Сосредоточен на работе. Его молодой помощник (больше виден со спины).

Очень тихо. Редко, неразборчиво — команды хирурга.

Операционный брат четко, поспешно, беззвучно выполняет приказания. У окна стоит Бекеч, следит пристально. Белый халат внаброску, поверх его кителя.

Хирург чуть поворачивается в сторону Бекеча. Негромко:

— Он умирает.

Бекеч порывается:

— Доктор! Очень важно! Хотя бы полчаса сознания! Десять минут! Чтобы я мог его допросить! — кто убийца?

Хирург работает.

Неразборчивые команды. Иногда — стук инструмента, положенного на стекло. Тишина.

Хирург наклонился и замер.

Выпрямился. Бесстрастно:

— Он умер.

ШТОРКА.

В предоперационной — хирург и его помощник. Они уже сняли маски, расстегивают халаты. Видны номера у них на груди.

Молодой увлеченно:

— Галактион Адрианович!.. Простите мою дерзость, но во время операции мне показалось, что вы могли бы… Почему вы не…?

И шапочку снял хирург. Уважение и доверие внушает его бесстрастное лицо. К такому — без колебания ляжешь под скальпель.

Посмотрел на собеседника.

В сторону вниз.

Опять на собеседника:

— Сколько вы сидите, Юрочка? Молодой врач:

— Два года. Третий.

— А я — четырнадцать. Я — четырнадцать…

Пауза.

ШТОРКА. ШИРОКИЙ ЭКРАН.

Гул многих голосов. Это гудит строй арестантов.

Здание барака со светящимися обрешеченными окошками, и еще два ярких фонаря над его крыльцом.

Спинами к нам — заключенные. Темные спины, построенные по пять перед тем, как их загонят а барак. Сзади сплошали, не построились, разброд.

Еще сзади к ним подкрадывается надзиратель-"морячок".

Вдруг взмахивает короткой плеткой и по шее одного! другого!

Крик ужаленных.

Все бросаются строиться… «Морячок» смеется. У него истеричный смех, и все черты истеричные.