Знают истину танки !
Шрифт:
Стулья оркестра — на маленьком сколоченном возвышении около квадратного столба, посреди огромной столовой, где в два ряда идут такие же столбы. И тесовые грубые ничем не покрытые столы — в четыре долгих ряда. И за каждым столом — по десятку заключенных, лицами к нам и спинами к нам (меж лопаток у каждого — тоже лоскут с номером).
В проходах — тесно. Проталкиваясь среди приходящих и уходящих, одни заключенные несут деревянные подносы с полными мисками. А иные собирают пустые миски, накладывая их друг в друга
Едящие. Грязная публика. Их плечи пригорблены. Лица — нетерпеливо голодны.
Те — жадно заглядывают в миску к соседу.
А тот пробует ложкой — пуста попалась ему баланда!
Молодой парень снял шапку и крестится перед едой.
та же счастливая подпрыгивающая мелодия. Только танцевать!
И один сборщик пустых мисок подтанцовывает. Собирая миски, он неприлично подбрасывает зад то правым, то левым боком, горку мисок обнимая как партнершу. Лицо у него круглое, придурковатое. И все приемы юродивого. И одет он по-дурацки: сверх черной спецовки какая-то зеленая рваная жилетка, к которой приколот кумачовый бантик, как на первое мая. На спине жилетки и на груди мелом выведен тот же номер, что на фуражке: Ф-111.
Обедающие смеются над ним:
— Кишкин не унывает!
КРУПНО.
Парень наклонился над миской, весь ушел в жеванье голого рыбьего скелетика, свисающего у него изо рта. Тут на столе, между мисками, много наплевано таких костей. Вдруг чья-то рука со стороны трогает его ломтик хлеба, лежащий рядом. Парень вздрагивает и двумя руками ухватывается за свой хлеб. Но, подняв глаза, улыбается:
это Кишкин хватал, теперь отпускает, его круглое лицо в улыбке:
— Все вы такие. Пока вашей пайки не тронь, вы ни о чем не спохватитесь.
И уже пританцовывает с пустыми мисками дальше. Вдруг поставил горку на край другого стола и наклонился к сидящим:
— Ребята!..
Его голова над столом и несколько обедающих. К нам лицом: Мантров, стриженный наголо, с номером над сердцем, как у всех, и Р-27, юноша с очень впалыми щеками, с быстрыми сообразительными глазами, необщим выражением лица.
— Ребята! Если батька — дурак, а матушка — проститутка, так дети будут сытые или голодные?
— Голодные!
кричат ему, предвидя забаву. Мантров лишь рассеянно взглядывает, продолжая аккуратно есть. Р-27 остановил ложку, с интересом слушает, как и соседи. Кишкин разводит руками:
— Разделите семь-восемь миллиардов пудов (прим. — "7–8 миллиардов пудов" — настрявший вдолбленный лозунг сталинских 30-х годов о советском обильном урожае) на двести миллионов человек. Сколько получится?
И, обняв миски, приплясывая, исчезает из кадра. Он оставил недоумение. Все считают. Р-27 трясет за плечо сдержанного Мантрова:
— Слышь, Витька, какая простая мысль! Ай да Кишкин! Я никогда
Но Мантров не увлечен, он методично высасывает с ложки жижицу баланды. Р-27 оборачивается к соседу с другой стороны — к Р-863:
— Пан Гавронский!
У Гавронского — удлиненное лицо с тонкими чертами. Он тоже считал. Он говорит почти без акцента, но с затруднением:
— Сорок пудов в год. Два килограмма в день. Даже на ребенка в люльке.
С кривой улыбкой жалости он берет с тряпицы на столе свой кусочек хлеба.
ВО ВЕСЬ ЭКРАН
его ладонь с этой неровно обломленной ничтожной корочкой.
всплеск наглой музыки!
Невозмутимо пилит смычком одутловатый скрипач С-213.
ЗАТЕМНЕНИЕ МЕДЛЕННОЕ.
ба-бам! — оглушительно бьют железом о рельс. — Ба-бам!
ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ КРУПНО.
Рука в гимнастерке медленно бьет молотком о висящий качающийся рельс.
На алом восходном небе — черный силуэт зоны: вышки черные по краям экрана, соединенные сплошным забором, над ним — заостренные столбы с фонарями и колючая проволока во много нитей. Черная.
Зона медленно проплывает, как видна она изнутри.
Одна вышка переходит в другую. И снова проволока. Потом полукругло вытянутые верхушки ворот.
Ворота — выше забора. Они — двойные во всю их высоту. Простые, деревянные. Но что-то готическое в них. Что-то безысходное.
Только тут смолкают мерные удары в рельс.
Ворота распахиваются к нам.
А МЫ ОТСТУПАЕМ.
И видна теперь долгая прямая «линейка» — дорога, ведущая сквозь ворота. Ничем не обсажена, голая, меж бараков.
На ней — три тысячи спин! Три тысячи спин по пять в шеренгу! В одинаковых черных курточках с крупными белыми лоскутами, пришитыми меж лопаток неаккуратно, неровно — номера! номера! номера!
МЫ ПЛЫВЁМ
над колонной, как над таблицей логарифмов.
КРУПНО.
Артистическая рука с кисточкой. И одна такая спина. Кисточка кончает выписывать номер: Ы-448.
Человек поворачивается. Он выше окружающих, даже долговяз. Лицо худое. Пока тот же номер ему выписывают над козырьком шутовского картузика, он говорит:
— Гран мерси! Вы очень любезны. Как сказал некий поэт: "Есть еще хорошие буквы — Эр! Ша! Ы!"
За его спиной торопливое движение.
голос:
— Гедговд! Бакалавр!
Ы-448 из-под кисти бросается догонять.
Разведя полы своих черных курточек, пятерки арестантов отделяются от колонны и проходят раздельно на обыск.
Пять надзирателей с голубыми погонами и голубыми околышами фуражек стоят прочно, расставив ноги, и в обнимку принимают и обхлопывают заключенных.
Пройдя обыск, заключенные добегают к воротам и снова выстраиваются по пять.
За воротами снова счет:
— Одиннадцатая! Двенадцатая! Тринадцатая!..