Зной пустыни
Шрифт:
Алан поднес к губам банку, потом сообразил, что она пуста, и швырнул ее в кучу других.
— Мои планы немного изменились. Во Вьетнаме у многих меняются и планы, и отношение к жизни.
Хэнк вскочил на ноги, схватил Алана за воротник рубашки и повернул к себе.
— Слушай, дерьмо собачье. Не ты один был на войне и вернулся оттуда ушибленным. Не ты первый, не ты последний. В свое время я побывал в Корее и представляю себе твое состояние. Но, честно говоря, не думал, что ты окажешься таким слабаком.
— Отвяжись! В последнее время слишком многие доброжелатели читают мне морали.
Навахо
— Когда-то я решил, что ты не похож на других, такой гордый, талантливый, из тебя выйдет человек, которому сможет подражать любой индейский парень. Черт подери, ты обязан исполнить свой долг перед самим собой и своим народом. Ты не имеешь права зарыть в землю свой талант.
Хмельной туман в голове Алана вдруг рассеялся. Ярость и отчаяние вырвались наружу, требуя немедленного удовлетворения. Алан издал дикий крик, отскочил назад и стал кружить вокруг Хэнка, готовясь напасть на старого друга, избить его руками и ногами, как это умеют делать только апачи. Он ударил его ногой в бедро, а кулаком в челюсть.
Схватка была неравной. Через секунду Хэнк уже сидел на нем верхом, и его лицо выражало такую забавную смесь злости и озабоченности, что Алан невольно засмеялся. И чем дольше хохотал, тем больше хмурился Хэнк. Пока не рассмеялся сам.
Так началось долгое и трудное выздоровление.
Когда они на следующий день покинули Сан-Карлос, Алан думал, что их путь лежит в Феникс, но Хэнк повернул машину на север, в страну навахо, вечером того же дня они приехали к его дому. На следующее же утро Хэнк устроил Алану индейскую баню с парилкой, и поначалу тот возненавидел маленькое темное помещение с едким запахом пота многих поколений навахо, парившихся в нем. Но постепенно Алан стал замечать, что вместе с потом из него уходит и накопившийся ужас Вьетнама.
Проснувшись однажды утром, он увидел стоявшего рядом незнакомца.
— Это Арт Накаи, — с почтением сказал Хэнк.
Алан сразу вспомнил хаатали, целителя, у которого несколько лет обучался его друг. Последний великий врачеватель племени навахо знал восемь Путей исцеления. Изучение сложных ритуалов хотя бы одного Пути требовало много лет упорного труда, а знать восемь — это уже феномен.
— Арт и я считаем, что ты готов к церемонии исцеления, — продолжал Хэнк. — Он приехал посмотреть, какая именно церемония нужна тебе.
Алан собрался вскочить, но тут Накаи склонился к нему и уверенным движением сильных рук заставил его лечь.
— Не вставай, — приказал старик.
Потом, закрыв глаза, вытянул руки над безвольно распростертым телом, и они начали описывать в воздухе сложные фигуры. Алану стало не по себе, волосы у него поднялись дыбом, по телу побежали мурашки.
Несколько минут спустя Накаи открыл глаза и сказал, обращаясь к Хэнку:
— Твоему другу нужен Путь красоты. Я приду через четыре дня и проведу церемонию. К этому времени все должно быть готово.
Пока Алан одевался, Хэнк давал объяснения:
— Тебе крупно повезло. Путь красоты занимает всего две ночи. Обычно им лечат больных со смятением духа. Если бы Арт определил у тебя умопомешательство, — хитро улыбнулся навахо, — то предписал бы Ночной путь, а он длится больше недели.
В оставшееся до церемонии время они навели
Последние четыре года Хэнк пытался овладеть Путем красоты. По-настоящему сложные ритуалы, например Путь горы, стоили до тысячи долларов. Путь красоты не такой дорогой, но у Алана не было денег даже на него, и навахо с радостью взял расходы на себя.
Когда настал выбранный для церемонии вечер, в хижину вошли многочисленные родственники Хэнка и предложили свои услуги: они могут молиться и петь во время ритуала. С наступлением темноты вокруг восьмиугольной площадки зажгли четыре больших костра, а в середину на чистейшую оленью шкуру посадили раздетого до набедренной повязки Алана. Хэнк в это время создавал великолепные композиции.
— By, ху, ху, — нараспев повторяли родственники Хэнка.
Несмотря на почтенный возраст, Накаи молился всю ночь и утром выглядел настолько измотанным, что Алан засомневался, сможет ли он прийти домой. Однако точно перед заходом солнца врачеватель был на месте, снова молился всю ночь, поил Алана травяными настоями, руководил молившимися и показывал Хэнку, какие фигуры нужно рисовать.
До конца жизни Алан не забудет слова, которые шаман произнес на третье утро: «В красоту ухожу я. Иду вслед за красотой. И сопровождает меня красота в пути моем. И над моей головой парит красота. И красота вокруг меня. И да закончится мир красотой». Он повернул к молодому индейцу лицо, и его заклинание прозвучало как благословение: «Да пребудешь в красоте и ты».
Через несколько дней Алан вернулся в Феникс, преисполненный решимости в полную меру использовать свой талант, научиться рисовать так, как никто до него. Он был охвачен желанием «пребывать в красоте».
С тех пор, теряя душевное равновесие, Алан всегда отправлялся в резервацию. Если это было невозможно, он ехал в Стронгхолд, чтобы общаться там с духами предков и природой.
Вот и теперь он чувствовал полную гармонию. Выйдя из парилки, он обнаружил, что тучи закрыли уже все небо. Гром и молния, дающие силы отважным, с таким грохотом раскололи небо, что содрогнулась земля. Он подбежал к Одии и успокоил благородное животное. Потом начал медленно одеваться, не обращая внимания на хлещущий дождь. Дождь — мужчина, он изливается на землю и оплодотворяет ее, побуждая природу к возрождению.
Алан помолился богам грома и вскочил на лошадь. Спускаясь с вершин Стронгхолда, он чувствовал себя настоящим непобедимым мужчиной, теперь он напрочь вычеркнул из своей жизни Лиз.
В это время Хэнк сидел за компьютером и ломал голову над проблемами двадцатого века: перед ним был каталог произведений Алана, разбросанных по разным галереям и частным коллекциям.
Месяц назад, когда Лиз порекомендовала купить для работы компьютер, Хэнк ответил, что он человек девятнадцатого столетия и что не сможет работать с машиной, которая, очевидно, умнее его.